Росен Босев - Дни, что нас сближают

Юрдечка будто специально оставила мой термос на ржавой печурке в углу чулана. В шкафчике отыскалась деревянная щербатая ложка.

— Давай, дядюшка, я тебя покормлю. Да много не говори, утомишься.

— О-о-о, садочком запахло вскопанным, будто вот-вот жена покойница появится. — Деревянная ложка с трудом продиралась сквозь густой частокол зубов. — Доктор, ты гляди, там в больнице-то в угол меня какой-нибудь не запихни. Брат мой помер в позапрошлом году в больнице. Бросили его одного в комнате, он ночью свалился на пол да помер. Они, лишь, бабу его оставили за ним ходить, а она, аистиха, взяла да в село умоталась. Так одинешенек и помер, через шесть часов только нашли. Знаешь, доктор, жить в одиночку куда ни шло, а помирать одному — последнее дело. А баба его, так ее, на другой день после похорон явилась ко мне. Драгинко [9] Младший деверь. , говорит, наш бочонок тут у вас остался, брат твой, как помирал, забрать его наказал. Какова гадина, а, доктор?

Закричала роженица, и словно лавой горячей обдало Каракачанина, даже жилы под кожей напружинились. Он поглядел на меня ободряюще, хотя сам нуждался в успокоении и помощи.

— Парня она родит, видал я ее на рождество, живот большой и пегота возле носа сильная, мужик будет красавец, мать-то вон какая пригожая, точно яблочко, — засвиристел он из последних сил, вслушиваясь в собственный голос, словно на куски раскромсанный частыми зубами, довольный, что хоть голос у него жив и здоров. — И у меня жена была, точно яблочко, белая да румяная, царство ей небесное. Тихонько ведь стараюсь говорить, доктор, а рычу, точно зверь, знаю я, отчего рычу. Так же вот, как эта молодайка, кричмя кричала. Дети, дети… Пятерых она мне принесла, сколько на руке пальцев. И все парни, мои отростки. А я, ихний корень, в скудной землице вырос, вот и захирели мои веточки. Ну чего стоишь, не слышишь, что ли? — зыкнул он на меня так строго, как даже отец отродясь не зыкивал, будто он только за тем сюда и явился, чтобы облегчить рождение Юрдечкиному внуку.

— Да ведь как же ей не кричать, дядюшка, она сейчас непременно кричать должна, — оправдывался я, точно мальчишка.

— Иди-иди, нечего тут прохлаждаться. Как пойдешь обратно, будильник мне прихвати. Который теперь час? — Размахивая ладонью, как флагом, он гнал меня из чулана.

— Девять набежало.

— Рано. Есть еще время, — промолвил он так загадочно, что у меня мороз пробежал по коже.

В комнате у снохи Юрдечка подбавляла дров в печку. Роженица то замирала, хрипло клокоча, то выла в полный голос, словно разъяренная волчица. По лбу без остановки тек горячий пот, родильные пятна вокруг заострившегося по-покойницки носа налились краснотой.

— Охо, охо, спешит вихрастенький человечек. Вот-вот на ножки вскочит да девицам подмигнет, — забалагурил я, притворяясь веселым и беспечным, глядя, как Юрдечка вытирает снохе полотенцем мокрый лоб. — Вот уж он и ручонку к сердечку приложил, ах ты, негодник, рано тебе еще в любви клясться. Рано, послушайся дядю Мишо.

Мускулы живота работали нормально, с учащенными ритмичными сокращениями. Не пройдет и получаса, получит Юрдечкин род потомство: парнишку или девчонку. Повоет еще, покричит страшным криком женщина, и явится жизнь — она без смертной боли никогда не является. Я оставил старуху караулить появление внука. Не обращая внимания на истошные крики, закурил сигарету в сенях. Слышал я, друзья, про три сладкие затяжки: после завтрака, обеда и ужина. А я вот напомню вам про четвертую, самую нужную: затяжку после смертельной усталости.

Сколько раз ни случалось мне бодрствовать ночью или на самой заре, всегда появлялась в душе необъяснимая приподнятость — казалось, что принимаешь участие в бесконечном празднике. Ночью начинается утро, играет кровь, а утром, когда рождается день, и сам себя новорожденным чувствуешь. Мне вспомнилось утро в детстве: пробуждается дом, мама готовит завтрак на печке, отец, навернув обмотки, наскоро перекусывает и мчится по своим ветеринарным делам, дедушка, дряхлый, светящийся, словно осенний лист, уютно устроился в уголке, к печке поближе, зовет меня: «Мишка, Мишка, поди-ко сюда, я тебе свой сон расскажу». С отцом я встречал зарю над Кадерик-курганом: синяя ночь борется с розовым рассветом над Татарским лесом, в травы падает лиловая мгла, благоухает весь мир. А ночи, проведенные с Борисом, Сашкой и Павлом по нелегальным квартирам! И потом — короткие рассветные сходки, старый Постолов и ротмистр дед Орач раздают задания, а мы уже легализованные, и фанфары победно звенят в молодой крови…