Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Куда ты все-таки меня везешь? — словно пот со лба, стряхнул Горан свои мысли.

— На Гайдуцкую поляну, — ответил Игнат, не отводя от дороги взгляда.

С каждым поворотом город оказывался еще ниже. Все было видно как на ладони: и торчащий в центре отель, и новая площадь, и бульвар, и река, и заводы, и магистраль, светлой лентой выбегающая на раскаленную равнину. Он то сверкал на солнце, то прятался в тени, окутанный знойным маревом, а горы вздымались все круче — по одну сторону дороги буйная зелень, по другую лишь голые, синевато-черные громады. И воздух здесь был совсем не такой, как внизу, — свежий, прохладный. Могучее дыхание гор проникло в машину, охватило Горана, высушило пот. Повеяло ни с чем не сравнимым запахом душистых трав, нагретой листвы, далекого детства, вновь вступившего в свои права. Когда-то они, босоногие мальчишки с окраины, бегали сюда, разбивались на отряды, один под началом Горана, другой — Игната, воевали, захватывали пленных, приговаривали их к смерти и миловали, а к вечеру спускались по еще не остывшим улочкам домой, где каждому поровну доставалось от тяжелой руки сапожника: в войну играете, лоботрясы этакие, нет чтобы помочь отцу на каникулах… Значит, вот зачем потащил меня Игнат на Гайдуцкую поляну, детство наше хочет вернуть, игры, в какие мы здесь играли, отряды, которыми командовали. И вздохнул Горан, выбросил в окно загорчившую сигарету. Неправдоподобным, невероятным даже показалось ему, что когда-то они были детьми, карабкались по этим кручам, бегали, размахивая деревянными саблями и нахлестывая воображаемых коней. Игнат свернул с дороги, переехал ручей, размывший колеи проселка, восемьдесят лошадиных сил слегка побуксовали, преодолевая грязь, потом машина вцепилась в жесткую траву, выбралась на ровное место и наконец остановилась под старым корявым дубом.

Горан вылез первым, тяжелый, задыхающийся — недавно пришлось ослабить ремень еще на одну дырочку, — выпрямился, заломил назад руки так, что хрустнули суставы — столько времени просидел, скорчившись, в тесной машине. Впереди была пропасть, за ней синевато-черные скалы. Горан оглянулся: брат, подняв капот, что-то проверял в моторе. Потом капот со стуком опустился и словно прихлопнул всякую память о том, что было после детства. Боже мой, да мы будто всю жизнь провели тут, будто и не разлучались никогда! — удивился Горан, жадно хватая пересохшими губами ветер, старый ветер детства, внезапно рванувшийся из пропасти.

— Все-таки зачем ты привез меня именно сюда? — спросил Горан, пытаясь за ироническим тоном скрыть смущение и растроганность. — Уж не детство ли захотел вспомнить, игры наши?

Игнат взглянул на него удивленно.

— Глупости, — сухо сказал он. — Просто не выношу я этих гостиниц, иностранцев. Хотелось посидеть где-нибудь так… без официантов.

В руках его появился большой полосатый арбуз. Стукнула крышка багажника, но резкий этот звук не мог спугнуть его воспоминаний о детстве, которыми здесь был пропитан даже воздух. Игнат достал из машины пушистое родопское одеяло в красно-фиолетовую клетку, разостлал на траве под дубом, сел, зажав в коленях арбуз, и неторопливо, ловко стал нарезать его ровными, точно отмеренными ломтями. Ярко-красный сок брызгал из-под ножа, черные семечки сыпались на траву. У Горана потекли слюнки. Он тоже опустился на одеяло.

— Ты все такой же, не меняешься, — сказал он.

— А чего мне меняться, — не глядя на него, ответил Игнат. Он с аппетитом вгрызался в сочный ломоть, выплевывал семечки. Горан тоже взял кусок в обе руки, захлебнулся теплым сладким соком, а в горло хлынула горечь тех тяжких, словно бы серых дней. Сколько раз ходил он, бывало, в тюрьму — то, говорят, Игнат в карцере, то голодовку объявил, зверь, а не человек, будто и не матерью рожден. Горан добивался свидания с ним, но тот всегда отказывался: нет, мол, у меня брата, не желаю никого видеть. Однажды его все-таки удалось насильно затащить в комнату, разгороженную двумя рядами решеток. Горан, взбешенный, старающийся подавить какое-то непонятное смятение, крикнул сквозь решетку: «Чего ты добиваешься, негодяй? Скажи наконец, чего ты хочешь?.. Кланяться, что ли, я тебе должен, идиот ты этакий, умолять, чтоб подписал просьбу о помиловании?.. Ах ты, сукин сын…» Ругательство застряло в горле — ведь это же о собственной матери! «Врежь ему!» — в ярости крикнул он охраннику. До чего же потом было ему от этого горько, да и знал Горан, что ничто не сломит Игнатова упрямства, а может, и воли, а за собственным его бешенством скрывается лишь слабость и удивление: в свое время мы тоже держались стойко, но у нас ведь были идеи, святые идеалы, а у этого что? Игнат сидел, прижатый к стулу руками двух дюжих надзирателей, разрезанный решетками на маленькие железные квадратики, молчал, только желваки ходили на скулах. Голова его была острижена. «Подпишешь ты наконец бумагу или нет?» — снова заорал Горан, ярость сдавила горло, тяжким смрадом захлестнул стыд. Не выдержав, он повернулся и выбежал в коридор. Там и догнал его майор, высокий, узколицый, со светлыми, почти белыми глазами, почтительно провел Горана в свой кабинет. «Видите ли, товарищ полковник, — голос майора звучал ровно, на одной ноте, — от таких нужно было избавляться сразу. Извините, конечно, знаю, что он вам брат. Дай им волю, они с нас с живых шкуру спустят». — «Не будет им воли! — взревел Горан. — Никогда!» И опомнившись, замолчал — ведь он для того и приехал, чтоб заставить Игната подписать просьбу о помиловании. Умолк, подавившись этим «никогда!». Выпил мутного, горького от сахара кофе. Майор курил сигарету, воткнутую в деревянный мундштук, и все так же монотонно объяснял, что кофе у них варит один заключенный, армянин, — похоже, он даже гордился талантом своего подопечного. Горан взглянул на зарешеченное окно с облезлыми рамами, за ним вонзались в серое небо бездымные фабричные трубы. «Никакой просьбы он не подпишет, товарищ полковник, мы уже все перепробовали, даже карцер. Это камень, а не человек». Несмотря на монотонность, в голосе майора слышалось и почтение к начальству, и какая-то крохотная, не больше рисового зернышка, капелька иронии — Горан словно бы видел, как она растет, раздувается… Он встал. Через два года Игната выпустили — безо всякой просьбы. Выйдя на свободу, он тут же устроился на медный рудник и проработал там целых три года, пока не встретил эту женщину, Здравку. Она-то и вывела Игната из глубоких забоев на поверхность земли, на поверхность жизни: из бездонных глубин одиночества и молчания, из десяти лет заключения, во время которых он не проронил ни слова о прощении или хотя бы послаблении — словно язык откусил. Повсюду следовал за ним Горан, несмотря на круглосуточную свою занятость, на сменявшиеся одно другим порой неимоверно трудные задания и косые взгляды коллег и товарищей, намекавших, что интерес к такому брату может его скомпрометировать. Всюду побывал Горан: и в руднике, и на асфальтовом заводе, и в порту, — беседовал с директорами, партийными работниками, кадровиками, собственными своими коллегами, с кем только не говорил. «Уведомляйте меня обо всем, звоните по таким-то и таким-то телефонам, ищите там-то и там-то», — говорил он, если имел хоть какую-нибудь возможность сообщить, где и как его можно найти. Ни на один день не переставал Горан думать о брате, следить за его жизнью, помогать. Хотя чем он мог ему помочь? Игнат брался за самую тяжелую работу и всегда выполнял ее добросовестно — нет, «добросовестно» не то слово, — с нечеловеческой выносливостью, упорством, словно робот, лишенный нервов и людских слабостей. Лишь встретив Здравку — Горан проверил и ее до девятого колена и только дивился, чем она прельстилась в Игнате, — он мало-помалу стал пробуждаться к жизни, разговаривать с людьми, улыбаться. Горан знал об этом из устных отзывов, служебных докладов, из полуграмотных характеристик, сочиненных бригадирами и техниками, из штампованных фраз личного дела. Все знал Горан: и что они получили квартиру в том приморском городе, и что Здравка родила девочку, которая умерла через полтора года, что Игнат не курит, не пьет, что друзей у него нет, что после работы он никуда не ходит, сидит дома и много читает — Горан даже знал, что именно: о Французской революции, научно-фантастические романы, книги о птицах, о животных, об охране окружающей среды; знал, что Здравка снова ждала ребенка и затем благополучно разрешилась в таком-то родильном доме, на таком-то этаже, в такой-то палате; знал, что Игнат с женой как-то провели отпуск в Вершеце, что его премировали книгой «Как закалялась сталь», а Здравку наградили золотым Орденом труда и выбрали делегатом окружной партийной конференции; знал Горан и о том, что Игнат несколько раз получал анонимные письма с угрозами, знал их авторов и знал, что брат его не испугался угроз, хотя и не сказал о них никому. Так жизнь Игната стала для Горана его второй жизнью — он думал о нем гораздо больше, чем о себе, и знал его тоже гораздо лучше, чем себя самого. И знал, что Игнат никогда не узнает об этом.