Росен Босев - Дни, что нас сближают

И увидишь, непременно увидишь плотно задернутое занавеской Салкино окно.

Уж с неделю как это имя не выходило у старого Брусаки из головы. Такое с ним и раньше бывало: вспомнит про нее, да вскорости и забудет. Только на этот раз, чуял старый, странное с ним что-то творилось: вместе с Салкиным именем заползла к нему в душу и другая мысль — про последнее, самое страшное… А уж как примется человек про такое думать, в прошлое обращается взглядом да в себя самого, на память к нему приходит та година, тот час или миг, когда была его жизнь полнее всего, от теплого ли запаха хлеба, от буйной ли силы хмельной или от горячей любовной дрожи…

Так вот и шел дед Курташ по дорожной хребтине, и будто не теперь это было, когда ему уж семьдесят стукнуло, и не хлеб ему вовсе вспоминался, хоть и маялся из-за него всю жизнь, и не вино даже, хоть частенько оно его укрепляло, — вспомнилась любовь, единственная на всю-то его жизнь. Добро еще, что никто про мысли эти не знал, а то хоть помирай со сраму. А любовь та пришла негаданно, когда сравнялся ему двадцать один годок.

И тогда точно так же шел он старой дорогой в город. Только в те времена дорога эта, приближаясь к реке, утопала в зеленых зарослях тополей, шелковиц и верб, и хан Айдил-бабы возникал перед глазами внезапно, когда шагов двадцать до него оставалось. И надо ж такому статься, только вошел Курташ Брусака в зеленое облако, как на него фаэтон выскочил, а в фаэтоне здоровяк краснорожий с подкрученными усами — сидит, руками обеими оперся на суковатую палку. А парняга в набекрень заломленной шапке нахлестывает коней, и мчатся они во весь дух, точно осатанелые.

Через этот случай и повстречал Курташ Брусака из села Горун Салку Айдил-баба Менеменджи-оглу, потому как в фаэтоне-то Косто Миялчов расселся, мироед да процентщик. Брусака и на глаза ему попадаться боялся, задолжал он этому Косто двадцать наполеонов, деньги немалые, а он, что называется, гол как сокол. Куда деться? Остановился он, огляделся и нырнул за деревья, что зеленым облаком разрослись над самой рекой. Сошмыгнул туда, до берега добежал, глядит — две женщины в воду забрели и полощут белье; турчанки обе. Увидевши Брусаку, подскочили, точно ужаленные, и чадрами прикрылись. Да поздно уж: дрогнуло сердце у Брусаки, навсегда в нем осталась Салка.

Откуда у него смелость тогда взялась, бог его знает, только подобрался он к ним поближе да спрашивает, не желают ли они рыбки, он, дескать, наловит. Женщинам рыбу покажи только, любят они ее пуще кошек. Одна из турчанок смолчала, а другая говорит: хоть и наловишь рыбы, все равно не возьму. От болгарина, мол, рыбы ни за что не приму. А Брусака глядит ей прямо в глаза, их только в прорезь и видать; чадра атласная, черная, и глаза тоже черные, ночи чернее, и взблескивают, будто звездочки в них рассыпаны.

— Салка, — говорит Курташ, а сам все глядит не отрываясь в черные очи. — Салка, знаю я, почему ты не хочешь моей рыбы. Мужа небось боишься, Исмет-агу…

Тут другая турчанка — в возрасте уже она была, да ведь баба всегда баба — отдернула Салку, что-то бурчит, прямо рассвирепела, и не из-за своих вовсе басурманских зароков, а из-за того, что Курташу-то чуть побольше двадцати было да и парень красивый, что тебе молодой олень. Завидки взяли проклятущую бабу, потащила она Салку домой. Но перед тем как исчезнуть им на тропинке, ведущей к хану, успел-таки парень вслед прокричать:

— Турком заделаюсь, Салка, а усачей самых лучших, какие в реке водятся, тебе наловлю! Завтра же, слышишь!

И что бы, вы думали, сделала Салка? Обернулась! Сама идет за той бабой, а голову повернула, и опять засветились на Курташа сквозь прорезь ее глаза — черные, ночи чернее, и молнией проблеснуло в них тайное обещание.

Э, стоит ли говорить, что Курташ и Салка на следующий же вечер и свиделись? Солнце уже заходило, когда подошел он к месту, где встретил накануне двух турчанок. Мокрый с головы до ног, а на плече белая торба, набитая рыбой, — весь день по реке бродил, ловил усачей. Только подошел к урочной полянке, из зеленого облака вербового легкой змейкой скользнула Салка: руки раскрылила, земли будто и не касается, идет к Курташу. Ничего ему не сказала, оплела только крылатыми своими руками — ногти блестящие, розовые от хны, — голову ему на грудь уронила, постояла немного и исчезла так же тихонько, как появилась. И стал Курташ Брусака каждую ночь похаживать по старой дороге, из села Горун да в зеленое облако над рекой.

Солнце уже вовсю припекало, а Курташ все шагал себе и шагал, куда задумал; вкруг него словно ночь спустилась — мыслями он в тех годах оставался, прошлое свое вспоминал, а на старой дороге показался всадник, тоже из села Горун выехал, — мужчина лет эдак под пятьдесят. Сыном он доводился деду Брусаке, и имя ему было Иван. Тоже в путь-дорогу наладился, а он-то куда? Туда же, видать, куда и отец его, хоть и не знал, что старый Курташ вышагивает впереди. А правду сказать, кабы и знал, все равно бы назад не воротился, потому как у него свое на уме было.