Росен Босев: Дни, что нас сближают

Отер Брусака пот со лба, нож забросил.

И припустился сквозь молчаливые заросли, сквозь зеленое облако вербовое, выскочил, запаленный, на горбину дорожную и что мочи стало ударил на запад.

Я уже говорил давеча, в тот день еще один человек на старой дороге показался, и кто он такой — тоже сказал: Иван Брусака, деда Курташа сын. Только Иван-то Брусака на коне ехал да озирал сверху просторное поле, загадывал, сколько зерна брошено в его недристую пазуху. Думал и про хлеб, который ему доведется отведать, и про вино, которое доведется выпить, и про…

Про это думал он со вчерашнего вечера. Думал-думал, да от мысли к мысли добрался дотуда, где непременно споткнешься, каким ходом ни подбирайся. Споткнешься, потому как дальше-то и идти некуда. Странное дело, вроде самые пустяшные мысли, а так тебя напугают, что поневоле назад отступишь — то ли душу утешить, то ли схорониться от неминучей беды. И словно в омут начнешь погружаться, а в омуте — люди из прошлого, случаи позабытые, дорогие лица, полнившие твою душу когда-то, и глаза, какие глаза!.. Может, в них-то и собралась вся сила, что неодолимо тянет тебя в былое?

Поднялся Брусака ни свет ни заря, да пасмурный такой — глаза бы на белый свет не глядели. Так и слонялся без дела, пока солнце над грушей не поднялось, что во дворе росла, на самом низу. А дольше уже мочи не стало. Вывел коня из стойла, оседлал, с пенька забрался в седло — не те силы, чтоб вспрыгивать, как бывало. И поехал. Куда бы, вы думали, поехал? Догадаться — дело нехитрое, коли припомнить, что там, где стояло когда-то подворье Айдил-бабы, строил Иван Брусака в молодые годы мост; возле этого-то моста и увидел он впервые Алику, дочку Салки Айдил-баба Менеменджи-оглу и Исмет Ярыма-Акювалы; про них вы уж знаете, кто такие. А у самого и жена была, и парнишка только что народился…

В те поры не красовался больше хан Айдил-бабы, спалил его какой-то разбойник, торчали обгорелые стены, да и сам-то Айдил-баба помер с горести, все богатство по ветру рассеялось, один только и остался от его корня отросточек — Алика. А на мост Ивану Брусаке пришлось наняться, потому как отец его, старый Курташ, все еще должен был Косто Миялчову те двадцать наполеонов, а подрядчиком на стройке этот самый Косто и был, попробуй тут откажись, хотя и думать было смешно, что десятью поденными левами выплатить удастся те золотые наполеоны. А что делать, против рожна не попрешь — не в петлю же парню лезть? Косто Миялчову за семьдесят перевалило, первым богатеем слыл по всему краю, да к тому же и в народные депутаты пролез, с таким не потягаешься.

Оттого и пришлось Ивану оставить жену с младенчиком да тронуться в путь-дорогу. Молодой он был, ясное дело, и собою пригожий, в отца вылился, в первый раз шел тогда на мост, на работу рядиться. Прошел он старой дорогой от Горуна до Ясена, уж зеленое облако вербовое позади осталось, и только свернуть хотел к тому месту, где мастера, все больше из итальянцев, ямы рыли под мост, как снизу, от реки, фаэтон показался. В фаэтоне Косто Миялчов восседает, рядом с ним девушка, да раскрасавица такая, каких Иван сроду не видывал. Мчится фаэтон мимо парня, а он все на девушку смотрит, и она на него тоже глянула черными своими глазами. И уж во всю Иванову жизнь не суждено было ему эти глаза забыть…

Тем же вечером ушел он в город, в Горун ночевать не вернулся. К утру только заявился на мост, из себя мрачный, туча тучей. Что за притча? А притча вот какая была: в городе, того-другого порасспросивши, доведался он, что девушку, в фаэтоне которая была, зовут Аликой, что Косто Миялчов запертой ее держит в доме, как у турчанок водится, с прислужницей да с двумя сторожами ночными, так что к дому этому не подступись. И еще того горше — узнал Брусака: у Алики недавно, месяц всего назад, дите народилось от Косты Миялчова, девочка, нарекли Марией. Совсем стало тошно у Ивана на сердце.

Время шло себе помаленьку, месяц ли миновал, два ли, и каждый вечер Брусака, окончивши на мосту работу, отправлялся в город. Чего он там делал, чего вытворял, неведомо, только в один из таких вечеров перемахнул он высокую стену, укрылся в кустах, в сирени цветущей, да за домом стал наблюдать; а там, на терраске, лампа большая горит, под лампой накрытый стол, за столом Косто Миялчов сидит с Аликой, а прислужница таскает им разные угощения. Так и стоял Иван, пока они не наелись, пока прислужница лампу не загасила да не ушла. Вскоре засветилось в доме одно окошко, Иван и догадался, что это Аликина комната. Ужом проскользнул через двор, вскочил на выступ, в окошко заглянул и что же увидел: Косто Миялчов посреди комнаты торчит, усишки свои поганые крутит да чавкает, как старый боров, а перед ним — Алика, в чем мать родила стоит и плачет. Иван аж застонал от муки, с выступа соскочил, перебежал через огромный двор и помчался куда глаза глядят. Вывели его глаза на старую дорогу, потом он через реку перебрел, забился в зеленые вербы и до самого утра там проплакал.