Росен Босев: Дни, что нас сближают

Плачь не плачь, а работу не кинешь, воротился Иван к итальянцам, долг-то надо платить, отцовский долг. Поначалу камни носил, отбивал молотком, а потом мастер один, Пьетро его звали, взял Ивана к себе, начал приваживать к настоящему ремеслу, обучал обтесывать камень да делать кладку. Так у него житьишко и шло: мимо река спокойно волны свои катит прямо к Дунаю, мастер Пьетро то посмеивается на Иванову неумелость, то поругивается, а у Ивана из головы ни днем, ни ночью не выходит Алика.

Снова времени немало прошло.

И однажды случилось так, что мастер Пьетро дал вдруг Ивану сотенную, просто так дал, от доброго сердца, знал он, что парень ни полушки от Косто Миялчова не получает, вкалывает за отцовский долг. Брусака в тот же вечер пошел в город да напился в какой-то корчме; подождал, пока люди по домам угомонятся — хоть и пьяный, а на это-то хватило догадки, — и снова на выступ дома забрался, где Алика жила. Хоронился там до полночи, а потом набрался духу и постучался. Что уж там было, не нам знать, только рано-рано, до света еще, выкрался Иван из того же окошка, сиганул через высокую стену — да и был таков. А доглядчики ночные под стеной полеживали, вдогонку ему со смешком перемигивались.

Так и подошла осень. Потянулись туманы, трава пожухла и заиндевела, листья на вербах и тополях стали желтые, а к западу от реки, вблизи побелевшей дороги, по утрам и вечерам закурились голубые дымки — овчары костерки разводили, чтобы согреться, пахари спешили запахать землю, поспевали до осенних дождей. У моста поднялись уже колонны из тесаного белого камня, средней только недоставало, а там и накат можно стелить. Косто Миялчов теперь на фаэтоне приезжал чуть ли не каждый день, ругался, мастеров подгонял, чтобы спешили, но Алика больше не появлялась.

Зато Иван Брусака наведывался к ней каждую ночь.

Все бы и хорошо, только бес-то опять, видно, от безделья замаялся.

Ладно, коли уж начал я эту историю сказывать, доскажу до края. Взял как-то бес проклятый да и занес старого хрыча в Аликину светелку, когда она и ждать его не ждала, вроде бы с ребенком пришел попрощаться — в Софию наутро собрался, там Народное собрание открывалось, вот и всхлопотался он, народный заступник. Ну а вместо ребенка-то застал в комнате добра молодца. Хотите верьте, хотите нет, а богатство, видать, и силы, и смелости человеку прибавляет, иначе с чего бы этому старикашке в драку ввязываться с молодым? Бросился было на Ивана Косто Миялчов, да тот встретил его в грудки; тогда старый выхватил револьвер и выпустил в полюбовников пулю. Страшный послышался грохот, лампа погасла, в комнате темно стало, как у суслика в норке. И тихо, так тихо, будто покойника собрались выносить, только малышка один разок пискнула, и больше ни звука. А Косто Миялчов руки в потемках растопырил и двинулся искать Брусаку на ощупь, палить больше не стал, словить его решил да придушить.

Ивану что, он-то посреди комнаты стоял, хоть и темно, а все равно видно, как старый шмыгает вокруг, точно угорелая мышь. Ишь ты, подумал Иван, в жмурки со мной играть затеял. И стало ему смешно. Сначала потихоньку смеялся, потом все сильнее, а под конец аж затрясся от смеха. Пуще того, он и сам решил со старичком поиграться: только тот его в темноте нашарит — Иван отскочит, и еще, и еще…

Увертывается да шуточки подпускает:

— Ну что, хозяин, дедушка Косто, чай, и долга-то на мне теперь не осталось, по всей правде мы с тобой расквитались!

И все смеется, заливается. И так-то смеючись да по комнате прыгая, споткнулся вдруг обо что-то Иван Брусака. Нагнулся узнать, что такое, и к месту его пригвоздило.

— Стой! — кричит, да таким дурным голосом, что Косто Миялчов в стенку со страху вжался.

Тут только дошло до Ивана, что стряслось, понял он, обо что споткнулся: рука его на грудь натолкнулась, из которой липкое что-то сочилось, и кровь это была, не иначе, Аликина кровь.

— Зажигай лампу! — ревет Иван, себя не помня.

Осветилась комната, и поплыло все у Брусаки перед глазами: тихонько лежит Алика, будто уснула, и все еще из груди ее струйками слабыми-слабыми струится молодая кровь. Кинулась, горемычная, прикрывать Ивана, да под самую пулю и угодила. Вот оно как на свете бывает. Женщина, если кого возненавидит, проклянет до девятого колена, а уж если полюбит — жизни не пожалеет. Не от разума она так поступает, а от сердца, старики давно уже эту истину знают.

Что там дальше случилось, сказать не могу; знаю только, что в эту же ночь помер и Косто Миялчов — удар его хватил. И много тогда появилось догадок насчет двух этих смертей: одни говорили, что старый козел из ревности порешил Алику, другие — что какой-то бедолага ограбленный за муки свои отплатил старому лихарю, и другое всякое говорили, но до правды так и не добрались.