Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

А пьеса бездарная и актеры невозможно фальшивят, истекая безвкусно положенным гримом, но зрители хлопают – они все это принимают, зрители.

И ты понимаешь, что надо уходить, сейчас, немедленно, пока не поздно, пока остались силы…

Но двери заперты. Тебя заперли снаружи вместе с теми, среди которых ты наивно полагал себя посторонним. Думал, сочту нужным – выйду…

Думаешь так, а ловишь себя на том, что, заглядывая через плечо соседа, пытаешься прочесть фамилии исполнителей главных ролей…

В детстве мы с мамой ходили в сад «Черное озеро». Сад начинался аркой-полусводом с углублением внутри. Мы расходились по разные стороны арки, и я тихо произносил: «Мама…» И еще что-нибудь. И мама отвечала мне: «Сынонька…» И еще что-нибудь.

И словно через загадочный усилитель доносила арка наши голоса.

Арка та цела. Мы далеко. Говорим по телефону, что-то кричим друг другу. Дальше-то что будет?

Литература не терпит поверхностности и назидательности – отношения с читателем могут строиться только на равных. Проникновенно и терпеливо.

Писатель открывает дверь читателя своим ключом, вешает промокший плащ на вешалку, наливает чай в фарфоровую чашку и не спешит уходить…

Потому-то Толстой проходит через нашу жизнь, а Чехов остается.

Безжалостный закон войны – в числе ее калек.

Убить могут сразу, в первую минуту боя. Можно погибнуть иначе. На разрушение человека, превращение его в калеку война отпускает себе паузу длиною в жизнь.

Сначала тебя калечат психически, заставляя бить ножом, стрелять на поражение, вжиматься в землю при разрыве стодвадцатимиллиметровой мины и хоронить, хоронить… И вот, когда ты уже находишься у черты здравого смысла, – тебя добивают физически.

И вдруг декорации стремительно меняются: мимо тебя спортивные «феррари», женщины на умопомрачительных каблуках, шлейф дорогого парфюма… Мимо тебя здоровые, предприимчивые, непроницаемые…

И ты на обочине: опирающийся на костыли, хрипящий простреленными легкими, чужеродный…

В добрый путь, сынок.

После выхода фильма «Прокляты и забыты» нам говорили: эти ваши раскатанные гусеницами тела, убитые, раненые с оторванными ногами – безвкусица, дурная эстетика…

Что ж, значит, и все мы, искалеченные, убитые войной – кто физически, кто нравственно, – тоже дурная эстетика.

Я вдруг стал стесняться третьего тоста. Третий поднимают стоя и молча. За не вернувшихся.

Я стал стесняться своих погибших. Они не нужны этой стране. Может, потому что погибли просто и обыденно, приняв пулю на вздохе, подорвавшись на противопехотной мине, явив миру перекореженные обрубки тел и простреленные навылет черепа.

Я стал чаще задумываться об эстетике, не замечая, как они бесприютно смотрят на меня с небес…

Ночью, за городом, при свете яркой настольной лампы наблюдал, как умирают, слетаясь на ее погибельный свет, комары, прерывая безумный полет, бьются крыльями ночные бабочки, падают на спину и замирают летающие жуки…

В дальнем углу комнаты, слабо мерцая, работал фумигатор – новейшее изобретение человечества по уничтожению насекомых. И тот, кто изобрел его, – одновременно придумал средство спасения и уничтожения. И я, пользующийся этим изобретением, спасаясь от навязчивого зудения и укусов, одновременно истреблял все живое вокруг себя. И не было в этом ничего особенного…

А была лишь настольная лампа и мертвые перламутровые крылья ночной бабочки в ее свете…

Она вошла в мою комнату – прекрасная, недосягаемая, поднебесная. Села к столу, привычно закинула ногу на ногу, спросила:

– Ну что, опять попробуем быть вместе?

– Попробуем, – отвечал я, – теперь я успокоился надолго.

– Учти, – предупредила она, – в следующий раз я могу оставить тебя навсегда…

Я понимал: это не каприз. Сейчас мне хотелось только одного – подчиняться ей во всем.

– Я буду предвзята и непреклонна, – еще сказала она.

– Конечно, конечно, – лихорадочно повторял я, усаживая ее к столу и доставая лист бумаги…

Великая женщина. Клеопатра-литература. Многие из нас были готовы отдать жизнь за бессонную ночь подле нее…

Я знал, нам никогда не стать мужем и женой. Мы навсегда останемся любовниками. Восторженными и равнодушными одновременно.

Я мечтал, бредил о ней по ночам, единственной женщине – литературе. Но изматывая себя томительным недосыпанием, беспомощно царапая бумагу в замкнутом круге настольной лампы, я по-прежнему не хотел быть ей мужем, потому что тогда бы из наших отношений исчез момент Откровения…