Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Хотя для Сашеньки такая арифметическая точность не имеет ровным счетом никакого значения.

И через десятилетия: «Александру Петровичу?.. Что-то около семидесяти…»

А он, Александр Петрович, именно сейчас готов разделить с вами мудрость прожитой жизни, предостеречь от возможных ошибок. Теперь-то и должен быть дорог каждый его год, месяц, если хотите, день.

Все наоборот.

– Витька Ланской где лежит?

– На Донском.

– В земле или в урне?..

Вот, собственно, и все. Для чего же мы проживаем такую долгую сложную жизнь?

Дождь начался при отпевании, лил во время прощания и закончился с последней брошенной на крышку гроба горстью земли.

Всего лишь стечение обстоятельств. А человек запомнится таким: небо прощалось с ним.

Суждена ли нам жизнь после смерти – не знает никто.

Так пусть же сам уход с внезапным дождем и солнцем продолжает нас на земле.

Рост у нее метр восемьдесят, лицо мадонны, руки альтистки… А содержание?

– Содержание?

Она удивленно вскидывает бровь, раскрывает дамское портмоне:

– На неделю активного отдыха…

Мир погружен в ритмы ударных…

Далеко в прошлом яблоневый сад, почти неслышные доносящиеся из дома звуки рояля, щемящие басы аккордеона, легкие гитарные переборы…

Гибель Помпеи под грохот осыпающихся камней…

Погребение душ под какофонию ударных…

Это не нарастающий темп века. Это опустошение.

В Подмосковье на обочине скоростной трассы одноэтажный сруб с крестом и надписью «Церковь христиан, ожидающих второго пришествия Христа».

Мимо рефрижераторы, спортивные «мерседесы», чрева переполненных электричек…

Если Христос сегодня явится миру – его просто не заметят.

Казалось, на берегу океана можно жить вечно: легкий морской бриз, шум прибоя, по вечерам на террасе, кутаясь в длинную вязаную шаль с кистями, ты пьешь холодное красное вино, куришь, молчишь, распятая величественностью окружающего мира, россыпью звезд на небосклоне…

Все так. И не так. Мешает офорт на стене.

На офорте – средняя полоса России: голые мокрые сучья берез, черные сжатые поля до горизонта, воронье над полями…

Безвкусный кустарный лубок, сунутый при отъезде в чемодан, видимо, по недоразумению, и сейчас закрывающий пятно на обоях. Потом обои поменяют, а офорт выбросят за ненадобностью. Водрузят на его место виноградную лозу или что-нибудь из эпохи раннего Возрождения в густо позолоченном багете.

А где-нибудь в осенних лесах под Смоленском, кутаясь в воротник бушлата в предрассветном тумане, можно слушать поднимающихся из кустов вальдшнепов, ощущать под ногами тяжесть высокой, пересыпанной багровыми листьями росной травы и думать о сотворении мира.

Ружье в этот момент должно быть опущено стволами вниз – зачем тебе ружье, ты ни в кого не собираешься стрелять. Ты пришел сюда побыть один на один с самим собой или со старинным верным другом, которой сам не терпит суеты…

В рюкзаке за твоей спиной переспелые антоновские яблоки, круг полтавской колбасы, початая бутылка водки, россыпь позвякивающих о граненые стаканы патронов. Это очень важно, где и из чего ты пьешь, кто сидит напротив тебя на поваленной осине и помешивает угли в догорающем костре.

И, раскуривая отсыревшую папиросу от дымящихся углей, ты как никогда остро понимаешь, что по-настоящему был не так уж часто счастлив в этой жизни. Может быть, только сегодня…

На берегу Атлантического океана, под мерный шум прибоя я пью виски двенадцатилетней выдержки и думаю об осенних лесах.

Уезжая, я забираю офорт с собой.

– Зачем тебе эта безвкусица? – спрашивают меня.

Что я могу ответить? В прожитой жизни было всякое, и плохое и хорошее, а остались только осенние леса, стук молотка путевого обходчика в стылом тумане на забытом богом полустанке и ощущение нищей, истерзанной переборами хмельного баяниста, сиротливой моей родины, которую уже ни на что не суждено променять.

Я провожал сына в детский сад. Когда мы пришли, группа пустовала, и только в одном из шкафчиков висели вещи Насти Королевой.

– Тебе надо на работу, пап, – сказал мой рассудительный сын. – Я пойду в пятую группу – там Людмила Николаевна Настю с утра причесывает…

– Почему в пятую? – спросил я.

– Людмила Николаевна – воспитательница в пятой группе. Как ты не понимаешь, пап?

Его искренне удивляла моя неосведомленность в таких элементарных вопросах.