Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

С утра было безнадежно испорчено настроение, все валилось из рук, не надевался протез – и я в сотый раз проклинал свою собачью жизнь, снайпера, лишившего меня ноги, и ненавистный пейзаж за окном. В эти минуты весь мир был против меня и, словно перед концом, я вспоминал пройденный путь, совершенные на этом пути ошибки, отчаянные попытки стать счастливым…

Мне было очень жаль себя: немолодого, неудачливого, покалеченного…

Вечером этого дня у Женьки умер сын. Единственный. Умер четырнадцати лет, так и не придя в себя после двухнедельной комы, и даже вскрытие не обнаружило причин внезапно наступившей смерти.

А мы, катастрофически опаздывая на деловую встречу, стояли в душегубке Садового кольца, проклиная московские пробки, июльскую жару, городские власти и преследовавшее нас невезение. Эта встреча казалась нам судьбоносной…

Способные и усидчивые надолго пережили талантливых и одержимых. Количество подавило качество.

Смотрю на чьи-то дома, окна… Ждет ли за ними она – единственная? Думает ли обо мне?

На этих окнах легкомысленные занавески, за теми слишком ярко бьет в глаза пятирожковая лампа… Где же оно – мое окно? Где он – свет горний?

А свет в тех, кто рядом. В тех, кого ты сочиняешь сам, – со всеми их достоинствами и недостатками. В тех, кто дарит тебе сыновей и незаметно сопровождает всю жизнь.

Котенок только приоткрыл глаза, едва перебирал лапками, и сами лапки были девственно пушисты и белоснежны, как выпавший ночью снег.

В серых настойчивых его глазах не было ни страха, ни растерянности перед открывшимся миром. В этом мире все было так огромно, велико и неподвластно его детскому осмыслению, вызывало такое искреннее любопытство, изумление и восторг, что к котенку приходили даже отдыхающие соседних корпусов – вероятно, им тоже хотелось посмотреть на мир его глазами.

А через несколько дней я увидел его с перебитым позвоночником – он полз, опираясь на передние лапы, а задние беспомощно волочились следом…

И уже никто не мог помочь ему. И умертвить его ни у кого не поднялась рука.

Потом он умер, так и не поняв, что его убили, не разделив участь тысяч бездомных котов, умер в простой уверенности, что отпущенные ему несколько дней и есть та жизнь, ради которой он появился на свет.

Умер, не узнав, что мир, казавшийся ему прекрасным и неповторимым, раздирают ненависть, и жестокость, и ежедневная борьба за эту самую жизнь. И хотя бы в этом он был благословен.

И вдруг такие разные и непохожие краски земли сменились одним серо-песчанным цветом: начался Афганистан.

В вертолете напротив меня сидел немолодой, с рубленными морщинами лицом, афганец и улыбался. Он летел на свою грязную, убогую, нищую, истерзанную двадцатилетней войной родину и был счастлив.

Он летел домой.

Штурмовик «альфа-джет» заходил со стороны солнца. Судя по всему, среди выжженой равнины и разбитого кишлака у него не было другого объекта, кроме обрабатывающего талибские высоты реактивного миномета и нашей группы, стоящей рядом с минометом.

– Сейчас будет бомбить, – перевел Ильхом предупреждение моджахедов. – Если что – воронка сзади.

Но талибский штурмовик неожиданно изменил курс, лег на боевой разворот и ушел в глубь территории.

Впервые я не испытал чувства облегчения от миновавшей опасности. Там, куда заходил «альфа-джет», не было иных целей, кроме соломенных крыш домов и грязных «боча», возившихся в пыли дворов…

Странная пара, как будто вырванная из небытия и перенесенная в этот жаркий июньский день на площадь Киевского вокзала, где люди, люди, люди, чемоданы, бляхи носильщиков, лязг буферов, марево табачного дыма…

Старик с орденом Красной Звезды на лацкане вытертого пиджака и серый, неряшливо стриженный пудель на коротком поводке.

Пудель скулит, нетерпеливо перебирает лапами, рвется с поводка – так ему необходим, так интересен этот суетливый мир вокруг.

Старик безучастен. Сколько ему осталось? Год, может два. Что ему осталось? Тихая заводь квартиры, размытые временем военные фотографии, смешной глупый пудель, которому, к счастью, не суждено помудреть.

– С Новым годом! С новым счастьем!

– А старое куда?..

Как неправильно мы исчисляем возраст. Человек только родился, мы хлопочем возле него, суем в рот пустышку, говорим: «Сашеньке две недели, месяц и десять дней, полгодика, год, три с половиной…»