Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Мы спустились на первый этаж. Я поцеловал его в васильковые глазки, нос-кнопочку.

– Ты помаши мне из группы, ладно, – попросил я.

И он помчался по коридору, смешно закидывая ножки.

В гулкой, еще не заполненной детским гвалтом тишине коридора было слышно:

– Настя! Настя! – кричал сын.

– Вася! – отвечала Настя.

Они дружили не первый год, и когда жена задерживалась на работе, Людмила Николаевна – мама Насти – забирала сына к ним домой.

Я знал, что сын не появится в конце коридора и не махнет мне рукой, – он тотчас забыл про меня. Знал, но по-прежнему сидел на дерматиновой тумбе при входе и ждал… Немолодой, бритый, седой, примостив тяжелую трость у ног…

Чего я ждал?

Что он прибежит, бросится ко мне, обнимет тонкими ручками, выдохнет:

– Папочка, миленький…

Так он говорил, когда я целовал его крохотные розовые пяточки, а они с каждым разом становились все больше и больше. Так он скажет не раз. Но мне это было необходимо сейчас. Он еще не понимал, а я не мог ему объяснить, что для меня нет ничего на свете дороже его любви. Что у меня замирает сердце при виде этого маленького человечка с васильковыми глазками. Что…

Мимо проходили воспитательницы, смотрели недоуменно: чего он ждет здесь – немолодой, бритый, седой?

Я боялся этого вопроса. Тогда мне пришлось бы соврать. Потому что больше всего на свете мы стесняемся признаться в неистовой любви к своим сыновьям. Потому что нет для нас ничего важнее образа защитника, воина, охотника…

Мы живем ощущением свободной охоты, не замечая, как сыновья вырастают и уходят от нас… Их еще можно догнать, обнять за плечи, тихо произнести: «Сыночек…»

Но на пропыленных камуфляжах их плеч уже висят опущенные стволами вниз автоматы Калашникова, и спаренные магазины не оставляют сомнений в том, что они стали безнадежно взрослыми – наши сыновья…

Город-призрак. Город, которого нет. Грозный.

В первую войну исступленно смотрел, как досылаются в ствол снаряды и резко бросает руку охрипший, с перемотанным полотенцем горлом старший лейтенант:

– Батарея! Беглым – огонь!

А с неба, ложась на боевой разворот, заходила четверка штурмовиков…

Так убивали город.

В этом городе выросли дети, которые никогда не видели других городов. И этого не видели. Дети, выросшие в руинах…

Потом городу дали передышку. На три года. От войны до войны. Вернулись и уничтожили окончательно.

Я вновь в этом городе со свежевыкрашенными табличками на несуществующих улицах… Меня привела сюда война. Из этого города она когда-то отправила меня в безнадежное плавание по медсанбатам и госпиталям. Я выжил и вернулся. Для чего?

Еду на броне, настороженно прощупывая взглядом зияющие дыры чердаков, входные отверстия тяжелых гаубиц, обвалившиеся перекрытия… Я здесь чужой. Мой автомат снят с предохранителя.

Иногда на домах попадаются надписи: «Здесь живут люди». Это неправда. Здесь, за разрушенными заборами, под пробитыми снарядами крышами давно никто не живет. Живут за теми обтянутыми полиэтиленом окнами под нависающими с верхних этажей обломками стеновых панелей… Сколько их – этих окон? Пять, шесть, десять. На квартал.

Останавливаемся на перекрестке, пропуская колонну бронетехники соседнего полка.

На выгоревших зеленых воротах нетвердой детской рукой написано: «Это мой дом. Все будет хорошо. Света».

В нескольких местах безжалостно рвут буквы пулевые отверстия…

Стоим долго. Наконец трогаемся, едем дорогами Чечни, стреляем, умираем, возвращаемся домой. Дома все близко и по-особому дорого после долгих скитаний. Привычная чашка, пепельница, складки от утюга…

Ночью в окне висит луна, я лежу, положив руки за голову, не сплю. Не хватает привычного эха канонады вдалеке. И еще что-то все время тревожит меня…

Я думаю о Свете. Где она? Жива ли? Все ли у нее хорошо? Так проходят несколько дней и ночей. Я думаю о Свете. О ее отчаянной попытке быть счастливой, выраженной в одновременно вызывающей и беспомощной надписи на воротах. О том, сколько горя принесла война. И ей и мне. И еще тысячам таких как мы.

Перед сном я сижу у постели своих сыновей. Они уже спят, и потому я могу сидеть возле них долго, не стесняясь своей любви. Я поправляю на них одеяла и думаю о Свете. Мне кажется, что она тоже моя дочь, с которой нас временно разлучила война.

Я так часто думаю о ней, так одержимо желаю ей счастья, что уверен – моя энергия добра не могла не воплотиться во что-то осязаемое: у нее дом с настоящей, выложенной изразцами печкой, и в этом доме хорошо и уютно. Хотя бы потому, что он далеко от войны. Я так настойчиво убеждаю себя в ее счастье, что впервые за эти дни прихожу к согласию с самим собой.