Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Петродворец. Дама в пышном платье восемнадцатого века, в парике-буклях фотографируется с изможденными от жары туристами. Несвежее бутафорское платье подчеркивает возраст его хозяйки: на лице испарина, вялая грудь, под неряшливым слоем макияжа немолодое, утомленное лицо.

Театрально улыбается очередным ценителям старины, поддерживает под липкий локоток их разомлевших жен…

И развозятся по стране ее фотографии, занимая строго отведенное место в толстом семейном альбоме с виньетками. И по семейным праздникам, оторвавшись от куриной ножки, хозяин вынимает альбом и, тыча пальцем в фотографию, комментирует пьяным гостям:

– Это мы в Петродворце… Во подруга – целый день в объективе. Ничего работенка, а?

Гости дружно поддерживают:

– Да уж, не слабо…

– Мне бы такую. Ходи с утра до вечера – запечи… запечатляйся с кем попало…

Она и ходит с утра до вечера, и снова с утра. Вышедшая в тираж актриса.

Вечером в кабаке пьет коньяк, курит, матерится, хохочет над пошлыми шутками, набирается под завязку. И чем больше пьянеет, тем выразительнее тоска и одиночество в ее глазах.

Все ее знают, со всеми она спала, всем на нее плевать…

Вот и дожил Каганович до девяносто шести.

Как-то попытались взять у него интервью. Приехали на Фрунзенскую набережную, позвонили в дверь.

Долгие старческие шаги в прихожей, надсадный кашель, напряженно-придушенный голос:

– Кто?

– С телевидения, Лазарь Моисеевич. Хотели бы взять у вас интервью.

Изматывающая пауза. Проворачивание бесконечных замков и открывающаяся на ширину цепочки дверь.

В дверном проеме дряблая, твердо сжимающая кукиш рука. Вот вам! Вот!

В полумраке коридора детская блаженная улыбка обезумевшего палача.

Как называлась та деревня? Не вспомню. И уже никогда не найду.

Туманная, пустынная, на берегу спокойной, величественной Камы.

Я ловил рыбу с перевернутой, разбитой, тысячу лет не смоленой лодки. Не клевало. Да и трудно было представить, что на такой величественной реке без заводи и запруд может быть клев.

Наконец попался рак. Мудрый старый рак, флегматично перебиравший клешнями. Он знал, что я отпущу его. И я отпустил.

Заброшенная, покосившаяся деревня с равнодушными ко всему, доживающими свой век старухами.

Было мне тогда двенадцать лет. И этот первый, исполненный душевного равновесия день…

Но уже тогда вошел в мою душу покой и остался навсегда.

И теперь он тревожит, зовет меня – этот покой. И дали его безграничны. А я все чего-то жду…

Ветра гонят по земле пустые консервные банки, вздымают в небо смерчи неликвидных денежных знаков. Снега на голых прилавках магазинов, в глазах – одержимость хлебом насущным, безнадежность – эпоха гиперинфляции…

А человек с безнадежными глазами строил себя всю жизнь.

С тщательностью великого зодчего он проектировал себя из самых разнородных материалов, где-то ломал, что-то перестраивал, писал акварелью голубые города, возводил мосты, бережно укладывал янтарные россыпи канифоли в скрипичный футляр.

Из космоса он, замирая, смотрел на Землю – единственную планету в бесконечном океане Галактики, расщеплял атом и любил одну единственную женщину.

Он всю жизнь лепил руки Венере Милосской. Их уничтожила гиперинфляция.

Гиперинфляция наших душ.

Сколько мы переврали за эти годы, как исковеркали себя, свою историю, какими благими лозунгами прикрывались и, наконец, вывели абсолютную величину: достаток!

И сразу стало предельно ясно и осязаемо то, ради чего требовалось прожить целую жизнь и умереть, так и не получив ответа.

Человек ущербен изначально. Попробуйте назвать кого-то, хотя бы раз не совершившего подлость. Не предавшего…

Дистанция между порядочным человеком и отъявленным негодяем настолько ничтожна и иллюзорна, что, по большому счету, ее определяет ощущение гадливости, которое мы испытываем от совершенной подлости. Или не испытываем.

Плоть человека – грех. Дух – Бог. Все уравновешено на незримой чаше весов, и нравственная чистоплотность, в конце концов, зависит от того, сколько шагов сделано в ту или иную сторону.

И потому есть вера и церковь. И Библия – зеркало, в котором никогда не отразиться. И потому есть Дьявол и его цепное порождение на земле.

У входа в метро старик продавал готовальню.

Гудящий, облепивший станцию блошиный рынок поигрывал перламутровым фарфором, холодным очаковским пивом, китайскими лифчиками и пуховиками, величественными мясорубками…