Юля Пилипенко - Голубь с зеленым горошком

— Merci, merci, merci, — повторяла я бесчисленное количество раз, чувствуя щекой его обтянутые кожей мышцы. — И простите меня, пожалуйста. Это все мой противный характер. Я вела себя так глупо в ресторане…

— Нет, мадемуазель. Вы вели себя честно. А вот у меня чувство, что я обидел или обманул ребенка. Ну, что поделаешь, если из четырех заведений на бульваре мы выбрали лучшее?

— Ну и черт с ним. И вы специально поехали в «Shakespeare & Co»?

— Да.

— И вы честно не знали о скверике с голубятней и о том, что в Париже нет знаков «Stop»?

— О сквере возле Сакре-Кер не знал, о знаках мне было известно. — Его смех звучал совсем близко и щекотал шею. — Не важно, что я знал, а чего — нет. Париж никогда не доставлял мне такого удовольствия.

— Вы сейчас говорите правду?

— Да. Поверьте: я очень хорошо к вам отношусь. Слишком хорошо. Но иногда вы задаете вопросы, на которые я не могу ответить. По разным причинам. Понимаете?

— Понимаю. Хотите, я вообще не буду задавать вопросов?

— Я хочу, чтобы вы были собой — не меньше и не больше.

— Хорошо. И еще… Простите, что съязвила по поводу аппендицита. В Германии мне делали более серьезную операцию. Помните полицейского в тоннеле? Он нас тогда отпустил…

— Конечно, помню. Я хотел, но забыл у вас спросить, что вы тогда ему сказали. На следующий день было не до полицейского. Мы так и будем обниматься в коридоре или зайдем в один из номеров?

— Так и будем обниматься в коридоре, потому что в номере вы меня обнимать не будете.

— Кто вам сказал такую глупость? — засмеялся он, дотронувшись губами до моих волос. — Так ко мне или к вам?

— К вам, потому что мне было так грустно, что я выпила всю колу из мини-бара. У вас есть кола?

— Мадемуазель, если понадобится, я достану для вас всю кока-колу Парижа, — подбодрил меня Дженнаро, откупоривая стеклянную бутылочку. — Хотите посидеть на террасе?

— Очень. Так вот по поводу полицейского: я сказала ему, что вы поехали задним ходом по встречной и свернули в аварийный тоннель, потому что я забыла дома жизненно важные таблетки, которые принимаю после трансплантации печени.

Дженнаро застыл на месте, не дойдя до террасы. Впервые я увидела, что под красивой, но вечно бесстрастной маской живут какие-то эмоции.

— Вы это придумали?

— Нет. Сказала чистую правду.

— Простите, я сейчас. — Он вернулся к мини-бару и достал оттуда бутылку вина. — Мадемуазель, у вас дар выводить людей из равновесия.

— Вы что, курите? — спросила я, обнаружив на террасе пачку сигарет.

— Да, иногда, — раздался его голос, следом за которым последовал звук выходящей из бутылки пробки.

Когда он поставил на стол стаканчик для колы и наполненный винный бокал, я запустила в парижское небо пламенный привет в виде колечка сигаретного дыма.

— Судя по всему, курю не я один, — резюмировал он, щелкая зажигалкой и наливая мне колу. — Так вы мне расскажете, что произошло?

— Если хотите.

Мы много курили, периодически потягивая вино из одного бокала, и я сантиметр за сантиметром раздвигала плотные занавески, приоткрывая ему вид на далеко не самый благоприятный период моей жизни.

— Поэтому у меня сниженный иммунитет, и я часто болею, — подытожила я. — А еще я безумно люблю родителей. И иногда смущаюсь, когда люди без стеснения пялятся на мой шрам.

— Мадемуазель, у меня нет слов. Что касается людей — к черту их. Большинство из них страдает от болезни под названием «ограниченность». Неужели вас может смутить горстка примитивных идиотов?

— Иногда — да, — призналась я.

— Понятно. Скажите, я могу еще раз взглянуть на ваш шрам?

— Да, но это не самое лучшее зрелище.

— Это уже мне решать. Подойдите ко мне, пожалуйста.

Приблизившись к креслу, в котором он сидел, я почувствовала, как от волнения подгибаются колени.

— Под халатом что-то есть?

— Белье, — улыбнулась я, чувствуя, как на лбу появилась испарина.

— Хорошо. То есть вообще-то это плохо, но в нашем случае хорошо.

Аккуратным движением Дженнаро ослабил невесомый пояс и, запустив под халат руки, обнажил участок кожи, под которым в глубине организма прячется печень. Казалось, что в тот момент для него ничего не существовало: ни заката парижского солнца, ни этой террасы, ни мира вокруг. Он, как завороженный, неотрывно смотрел на сантиметры зарубцевавшейся ткани, легонько повторяя пальцами траекторию движений острого скальпеля и касаясь оставленных металлическими скобами следов.

— Я вас смущаю? — еле слышно произнес он.