Юля Пилипенко - Голубь с зеленым горошком

— Ну, что вы начинаете? Сами же спросили в д’Орсэ, где проходит грань между порнографией, эротизмом и истинным искусством.

— Вот именно. Лучше бы вы ограничились рассказом о том, как Гюстав Курбе умер в нищете из-за вандомской колонны. Ладно… То, что картина какое-то время скрывалась под изображением пейзажа мне тоже понравилось.

— В таком случае, что же вам не понравилось?

— Ваш эротический экскурс в историю. Я теперь спать не могу, а это моя традиция в самолетах. И вообще я иногда покупаю билет туда-обратно только для того, чтобы выспаться.

— Бедный ребенок…

— Двадцать минут вы заставляли «бедного ребенка» рассматривать женские гениталии на всемирно известном полотне, сообщили, что фейсбук год назад заблокировал аккаунт несчастного французского учителя лишь за то, что он выложил «Происхождение мира» на своей странице, и добавили, что какая-то барышня-художник на выставке «Masculin/ Masculin» в д’Орсэ поиздевалась над разорившимся в конце жизни гением реализма и изменила пол позировавшей ему натурщицы, которая предположительно была музой Уистлера. Как мне теперь с этим жить? Ладно жить, но спать?

— Мадемуазель, — смех Дженнаро в очередной раз отразился во мне бешеным сердцебиением, — я не говорил, что барышня-художник издевалась над Курбе. Возможно, она им восхищалась и таким образом отдавала ему должное.

— Не люблю подражателей.

— Наконец-то вы меня развлекаете. Подражатели ведь бывают разными. Марсель Дюшан пририсовал усы Джоконде, заявив, что его картина гораздо лучше, чем «Мона Лиза» да Винчи. И это никак не помешало ему повлиять на искусство двадцатого века.

— Да, но Дюшан ведь был основоположником течения «readymade». Он создал и придумал что-то свое. Все его сумасшедшие объекты, сушилки для бутылок или подписанный писсуар вызывали восторг у публики. Уникальный парень.

— Уникальность Марселя Дюшана в том, что он был со всеми, но сам по себе. Он поддерживал дадаистов и сюрреалистов, но не спешил присоединиться ни к одной из групп. Как там он говорил: «Я хотел показать людям ограниченность их рассудка, а дадаисты хотели заменить рассудок безрассудством».

— Синьор Инганнаморте…

— Что? Я не даю вам спать?

— Дело не в этом.

— А в чем?

— Я люблю вас больше, чем все книги и картины в мире.

— Даже не знаю, как относиться к этой новости…

— Что вы там уже вычитали в «Le Figaro»?

Я сделала вид, что не понимаю, о какой новости идет речь.

— Мадемуазель, мне вовсе не обязательно видеть ваше лицо, чтобы понять, что вы сейчас улыбаетесь иллюминатору, — рассмеялся Дженнаро, шелестя свежей газетой. — Вы путаете любовь с влюбленностью.

— Ничего я не путаю. Я в вас не влюблена, а просто сильно люблю.

— А куда вы дели этап влюбленности? Или вы всегда его пропускаете и сразу переходите к любви?

— Нет-нет, что вы… — Мои плечи начинали вздрагивать от подавляемого смеха. — Я никогда не пропускаю этап влюбленности, потому что до любви у меня не доходит. Синьор Инганнаморте, как вы сказали несколько секунд назад, мне не обязательно видеть ваше лицо для того, чтобы понять, что вы сейчас улыбаетесь. А теперь еще и смеетесь…

— D’accord. Любите меня на здоровье, только не влюбляйтесь, пожалуйста.

«Поздно, — подумала я, открывая глаза и глядя на разрисованное Богом небо. — Поздно, потому что слишком уж сильна химическая реакция, слишком бурлит кровь в проступающих на коже голубых канальчиках, слишком дороги каждое слово, жест и улыбка. Потому что, если бы завтра мир раздробили на миллиарды бесполезных частей, если бы все города сравняли с землей, уничтожили облака, бездонные океаны и даже саму свободу, мне бы хотелось оказаться с тобой в Ponta do Sol — последнем месте на Мадейре, где можно увидеть солнце в случае конца света. И самое страшное то, что я бы вряд ли смотрела на умирающие лучи. Я бы смотрела на тебя».

Чтобы сбить лирически-романтический настрой, я мысленно перенеслась в здание бывшего парижского вокзала, в котором находился музей д’Орсэ, и пыталась восстановить в памяти все, что сегодня узнала от Дженнаро. Он умел рассказывать, открывать новые грани, влюбить в картину и взглянуть на нее совершенно под другим углом. Меня давно притягивал мир искусства — рынок, по денежному обороту вряд ли уступающий оружию и наркотикам. Художники, арт-дилеры, галеристы, аукционы, коллекционеры, эксперты, фальсификаторы. Великие фальсификаторы… Перед глазами снова возник темно-зеленый кожаный диван в «Le Dome» и бесцеремонная улыбка харизматичного немца.