Юля Пилипенко: Голубь с зеленым горошком

Около шести утра Жорж стоял на пороге квартиры, приготовившись спускать вниз тяжелейший чемодан:

— Ты почему в очках? — спросил он. — На улице еще темно.

— Так еще темнее.

Я вымученно улыбнулась, на секунду опустив очки на нос.

— Вот черт… Ты что… всю ночь проплакала?

«Всю ночь и последние пару месяцев», — подумала я.

— Да, меня окончательно вывел из себя прощальный ужин с вами.

Врать у меня получалось неплохо.

— Джулия, но ты же всегда сможешь сюда вернуться! — Жорж нежно меня обнял.

— Джордж… две минуты, и я спускаюсь, ладно?

— Ладно. Жду тебя внизу.

Подхватив мой багаж и слегка закряхтев, он притворил за собой дверь.

Я вышла на балкончик и, бросив последний взгляд на «Choupana Hills», мысленно с ним попрощалась. «Ты всегда сможешь сюда вернуться». А смогу ли? Конечно, когда ты проводишь на острове почти три месяца, у тебя появляются знакомые, товарищи, друзья, любимые продавцы, официанты, таксисты… Конечно, их хочется увидеть еще раз, просто спросить, как дела, улыбнуться и расцеловать в обе щеки. Но есть одно огромное «НО».

Очки я не снимала ни в самолетах, ни даже в Женеве, где шел мокрый снег и температура воздуха сильно проигрывала мадейрской. Трехчасовая стыковка подсказала мне, что самый лучший способ убедиться в своих мазохистских наклонностях — это пойти в аргентинский ресторан, где я впервые встретила Дженнаро и, опаздывая на рейс, забыла книгу на деревянной скамье. В ресторанчике было пусто, летнюю террасу закрыли из-за приближения зимы, но я расположилась так, чтобы видеть внутренний дворик и разыгравшуюся за панорамным окном метель.

— Пожалуйста, стейк… и бокал красного вина, — выговорила я по-французски, все-таки освободив подпухшие веки от солнцезащитных очков.

— Какую вы желаете прожарку? — уточнил молодой швейцарец.

— Любую. На ваше усмотрение. И вино на ваше усмотрение.

Официант быстро сообразил, что степень прожарки волнует меня меньше всего на свете, и через несколько минут появился с бокалом красного на подносе.

— Если что, у нас есть напитки покрепче.

Парень робко улыбнулся, ожидая непредсказуемой ответной реакции.

— Спасибо, но все не так плохо, — ответила я грустной улыбкой.

«Все не так плохо… Просто откровенно паршиво», — подумалось мне.

Снег за окном продолжал кутить, резвиться и танцевать. Я периодически переводила взгляд на распластавшийся на тарелке кусок аргентинского мяса, которое издевательски пахло прямо перед носом и призывало взять в руки вилку и нож с заостренными на краях зубчиками. Откинувшись на мягкую спинку, я обхватила пальцами прохладную ножку бокала и наклонила его под углом, засмотревшись на растекающееся по прозрачной сфере вино. Я чувствовала затылком чей-то пронзительный взгляд, пребывая в полной уверенности, что сейчас ко мне подойдет мальчик-официант, чтобы спросить, все ли в порядке с говядиной.

— Mademoiselle, — прозвучал за спиной мужской бас.

Безусловно, для французской части Швейцарии такое обращение не являлось чем-то особенным, но мне показалось, что вернулся садист-линчеватель, который пару месяцев назад поочередно удалил все мои органы. Медленно повернув голову, я увидела невысокого человека в идеально сидевшем классическом черном костюме. Я узнала его сразу, без секундного промедления. Мы встречались с ним раньше, здесь же, в этом самом месте, когда он передавал Дженнаро какой-то конверт, называя его совсем другим именем.

— Oui… — Меня бил такой озноб, что французское «да» показалось немыслимо сложным для произношения.

— Это для вас. — Он положил на стол маленький ключик. — Камера хранения в противоположном конце терминала. Всего доброго.

Не тратя времени на благодарности, я схватила металлический ключ и подорвалась со стула. Забыв о вещах, сумке, паспорте, чемодане и французской грамматике, я пронеслась мимо барной стойки, бросив официанту невнятное «Je serais bientot de retour» [113]. Я бежала. Я бежала так быстро, насколько могла. Задыхаясь, пролетая через толпы разношерстных пассажиров, вереницу ресторанов и монобрэндовых магазинов… я бежала. Вся моя жизнь превратилась в крохотный предмет, который я сдавливала во вспотевшей ладони. Волосы растрепались и падали на глаза, бесформенная футболка слетела с плеча, касаясь еще не успевшей зажить татуировки, а все мои мысли, прочитанные книги, люди вокруг, взлетающие и падающие самолеты, все благополучие Швейцарии, все беды земного шара — все, абсолютно все в этом мире свелось к числу «38» и шкафчику, напоминающему по виду банковскую ячейку. Я врезалась в мужчину, который выходил из душевой, расположенной вплотную с металлическими камерами. Он улыбнулся, услышав мое беглое «Pardon», и пошел своей дорогой. А я — своей. Цифры, цифры, цифры, бесчисленное множество цифр. Тридцать восемь. Еле уняв дрожь в руках, я вставила ключ в замок и провернула по часовой стрелке. Дверца распахнулась, открыв мне дорогу к содержимому глубокого ящика. Запустив в темноту руку, я наткнулась на тубус и бумажный конверт. Пожалуйста, возьми себя в руки. Успокойся. Успокойся. Успокойся. Сначала посмотри, что в тубусе. Затем распечатай конверт. Словно открывая термос, я резко крутанула крышку и нащупала приятный на ощупь холст. Это ощущение нельзя было перепутать ни с чем. Ощущение, когда твои пальцы касаются шедевра мирового искусства. Конверт… Дыши. Просто открой конверт. Не плачь. Умоляю, не плачь. Просто открой его.