Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

— Ну, ты уже совсем обнаглела, матушка, — сказал Камлаев, подходя, склоняясь и подставляя шею.

И вот она уже сидела за столом и, обжигаясь, тянула с ложки распухшие, жирные, косо обрезанные полоски лапши, а Камлаев выставлял на стол стаканы, канистру с вином…

Он включил телевизор, и по всем каналам пошла сплошная рябь то косыми полосами, то неистовым безостановочным роением микроскопических точек, а потом сквозь рябь стали пробиваться лица дикторов, фигуры танцоров, «зажигающих» в рваном, вертлявом «ча-ча-ча», а потом, наконец, внешний мир предстал во всех красках и звуках — шла программа новостей на первом центральном канале, и в Москве было ровно девять часов, и какие-то обманутые вкладчики осаждали двери обманувшего их банка, разворачивали транспаранты и тягали женщин за волосы, и все это было так далеко, как будто за две тысячи световых лет отсюда. А когда их тарелки были выскоблены, дошло и до культурных новостей: в Москве происходил грандиозный музыкальный фестиваль, и огромный хор в расшитых «серп-и-молотами» рясах выпевал величавый, строгий антифон на основе мелодии «Увезу тебя я в тундру». Камлаев узнавал высоколобо-фиглярское скрещивание совершенно несовместимого, происходящее, разумеется, от полнейшего композиторского бессилия, но сейчас все эти игры музыкальных импотентов, имитирующих полноценное соитие с трупом, показались ему столь далекими и жалкими, что прислушиваться к ним было так же бессмысленно, как наблюдать за роением головастиков в сточной канаве.

— Ужас! — сообщала тем временем Нина, которая уже успела осмотреть весь дом. — Ванная есть, краны есть, воды — нет. Как такое может быть? И зачем тогда вся эта сантехническая бутафория? У них что здесь — арык пересох? Где вода, Камлаев? У меня ноги черные от грязи.

— Ну, сейчас мы возьмем чайник, таз, какую-нибудь шайку… — И он уже нес с кухни голубой эмалированный таз и лил в него с высоты полного роста дымящуюся воду, разбавлял холодной из большого алюминиевого ковша, пробовал рукой… — Иди-ка, матушка, сюда, — позвал он, и Нина подошла, доверчиво поднимая руки для того, чтобы он помог ей стащить через голову сарафан. — Вставай сюда. Ну чего ты? Не бойся — не горячая. — Камлаев протянул ей ноздреватую розовую губку и острый, с прилипшими к нему волосками обмылок.

Он окатывал ее из большого ковша, и теплая вода стекала по сверкающим плечам, по ребристой бороздке вдоль спины, и мыльная пена в тазу шипела, и короткие Нинины волосы сделались черными, облепили череп… А потом он, раскинув руки со свежей простыней, обернул и промокнул ею Нину. Подхватил ее, обмотанную и спеленутую, и перенес на постель.

— Ну вот и все, — объявил он, — на этом моя миссия носильщика и мойщика на сегодня закончена.

Когда «крепкий орешек» Брюс Уиллис пристрелил в телевизоре последнего террориста, она заснула щекой у Камлаева на груди. Он изловчился вывернуться так, чтобы смотреть в ее лицо, и при этом нисколько не потревожил ее, не тряхнул, не подбросил, не разбудил. Он видел, насколько крепко слепились ее отяжелевшие веки, видел, как приоткрылся рот и что глаза под веками у нее не двигаются — и это значит, что она провалилась в сон без видений и что ослепительная полоска света между двумя черными вечностями для нее погасла.

Эта ночь не должна кончаться, подумал он, и должна продолжаться всегда, вот эта ночь с Ниной, уснувшей от полноты своей признательности Камлаеву и миру, ночь с горячим Нининым лицом на его груди. И Нина была нужна ему вот такой неподвижной, навсегда застывшей в прозрачном янтаре вот этой совершенной минуты, навсегда заснувшей, «но не тем холодным сном могилы…», и он не хотел, чтобы Нина оживала вполне, потому что проснись она — и эта совершенная минута окажется разрушенной.

Ему стало так больно, как будто Нина навсегда уходила от него, и он физически ощущал это только еще предстоящее, но уже неминуемое отдаление. Он не знал, чего боится — омертвляющей силы привычки, инерции обыденности, разрушительного действия времени или малости сил собственной души, не способной неизменно обеспечивать Нине вот такую же, как сейчас, благодатную усталость…

И он сказал себе, что нет, что не может этого быть и что, когда она проснется, ее мысли сызнова потекут сквозь камлаевские, и эта совершенная ночь будет продолжаться вечно, потому что она не должна кончиться никогда.

На одной стороне плаката, свинцовой, беспросветно мрачной, пасмурной, изображен был потрепанный, замерзший, с неулыбчивым бледным лицом паренек; прижимая к груди свою скрипку, стоял он под дождем на холодной и темной улице, и откуда-то сверху проливался на его суровое лицо равнодушный свет неоновых огней, мертвый свет «изумрудов рекламы» многочисленных борделей и казино, отблеск вечного праздника «сытых» и «толстых». На второй же стороне, ярко-алой, тот же самый, но обнаруживший способность широко, лучезарно улыбаться мальчик (в концертном узком фраке, в белоснежной манишке) принимал аплодисменты восхищенных зрителей, что битком набили вместительный концертный зал. «Дорога таланта» — провозглашала бледная и бедная надпись на свинцовой, пасмурной стороне. «Дорогу талантам!» — торжественно трубила надпись на стороне пламенеющей, рассветной.