Ирина Борисова - Хозяйка

В это время Гриша увлекся также кладоискательством: он завел себе резиновые сапоги и камуфляжную куртку, наш «Москвич 2140» сменила баклажанного цвета «Нива», на которой можно было забираться в непроходимую глушь. Гриша вступил в поисковое общество, познакомился с разными людьми, обуреваемыми поисковой страстью — Гришу во всем этом деле интересовала, в первую очередь, возможность опробовать в полевых условиях приборы собственной разработки, сравнить их с иностранными аналогами, а также выбраться на дикую природу, любителем которой он всегда был.

Находками, которые Гриша привозил из своих экспедиций, были какие-то старые ложки и вилки, иногда он демонстрировал нам и ржавые старинные монеты, но золотые динарии, легенды о которых ходили среди Гришиных знакомых, так и остались чем-то мифическим, хотя носились упорные слухи, что кто-то где-то их в большом количестве нашел.

А потом Гриша стал ездить на поиски реже, разве что с сугубо утилитарной испытательной целью на пляж в Репино, где он упорно толокся на пятачке с очередным прибором, проверяя его так и этак, слушал, как он по-разному свистит, а я, никогда не отказывавшаяся сопровождать его в цивильные места, прогуливалась по берегу и кормила птиц.

Вскоре к нам переехала жить бабушка, и мы неожиданно поняли, что не можем надолго уехать и ее оставить — в результате летом мы стали совершать лишь короткие ездки с фотоаппаратом по окрестным монастырям, и хотя увлечение церковной архитектурой для Гриши и не было новым, такое обилие интересного так близко от нашей дачи, которое прежде, улетая в дальние страны, мы почему-то не удосуживались посетить, его поражало.

А когда мы стали приводить в порядок заброшенную бабушкину квартиру и встал вопрос, куда девать динамики и приемники со шкафа, я, задумчиво обходя комнаты в нашем доме, стала искать место для будущего лампового усилителя, соображая, где мы будем слушать дивной красоты звук. Но Гриша, выслушав мои предложения, сказал, что вряд ли в этой жизни у него будет время и возможность заняться ламповой техникой, и что он уже договорился, куда их пристроить.

Плохое и хорошее перемешано, но никто не хочет казаться плохим: если плохое не вылезет наружу, то ничего, мало ли, какие могут быть мысли и желания, есть на это и пословицы: шито-крыто, не пойман — не вор, если не вскрылось, то как бы и не было, а, с другой стороны, надо еще подумать, что важнее — начальные условия или конечный результат, на последний могут влиять случайности, а тайное, даже и не ставшее явным, все же было.

Я обращаюсь за примерами сначала к другим, знакомо ли им чувство, когда, будучи недостаточно честным или ответственным, думая, что сойдет и никому не повредит, а скорее просто не думая, может, конечно, и чувствуя микроскопический укол, но постаравшись его не заметить, совершаешь поступок, а потом оказывается, что не сошло, вылезло и как раз повредило, и сразу вспоминаешь укольчик, и чувство вины разрастается, думаешь, что знал ведь все с самого начала, а все же сделал.

Может быть, просто не знаешь себя, когда среди искренних заверений в беззаветной вере и любви вдруг сотворишь такое, что сразу выдаст привычку кумекать — занять, например, две очереди одновременно, чтобы выгадать какую-то ерунду, а когда диссонанс всплывает, ужасаешься, бьешь себя в грудь и отыгрываешь назад с той же степенью эмоциональности.

Или, наоборот, знаешь себя слишком хорошо и, как в детстве, когда называли «толкушкой», по двадцатому разу наступаешь на те же грабли и каешься, стеная о своей беспомощности.

Или когда накатывают дурные чувства: вроде все то же, ничего не изменилось, может, просто, накопилось и перелилось, и хочется сказать или сделать гадость, душит злоба и изумляешься, откуда что взялось, куда девалась прежняя снисходительность.

Другие откликаются разными рецептами: одни испытывают только чувство стыда и предпочитают гнать от себя, вытеснять и не вспоминать, перебивая чем-то пусть неприятным, но менее позорным. Вторые — что долго не думают, потому что все равно сделать уже ничего нельзя. Но, занимая активную жизненную позицию, ведешь перманентную работу и борьбу, придумываешь схемы и приемы, чтобы понять, расчленить, описать и изменить или путем длительных размышлений выявить ведущий к срыву посыл и, написав в ежедневнике на каждой странице нейтрализующий его девиз, попытаться изменить хотя бы условия.

Можно, наверное, все объяснить раздвоением, что под одной оболочкой сосуществуют два разных человека, я и «она»: я — это та, кто пишет и ведет эту скрытую от глаз деятельность, кто пытается соответствовать вымышленному шаблону, подгоняя под него имеющийся ресурс, будто подстраивая под себя окружающую среду, пользуясь всеми возможными способами: накоплением информации и надеждой, что энное количество сбоев, в конце концов, скорректирует последующий путь, терзаниями и муками в качестве регулирующего инструмента, стремлением все делать оптимально и взятым откуда-то знанием, как должно быть, позволяющим корчевать в себе неподобающее.