Константин Сергиенко: Самый счастливый день

— Что у тебя за книга?

Она приоткрывает её, пружинисто выбрасывает веер страниц.

— Это чтобы всё помнить.

— И ты… ты не забыла меня?

Тихо, тихо:

— Как же, как я могла забыть тебя, мой дорогой?

Слёзы катятся по моим щекам.

— И прости, прости… Я мучился эти годы…

— Теперь всё будет хорошо.

— Я знаю. Можно тебя обнять?

— Мне пора. Долгая ещё дорога.

— Боже, какой короткий сон…

— Это не сон, — говорит она.

Подходит неслышно. Приникает ко мне, обвивает руками шею. Свежесть холодной щеки. И блаженное чувство покоя, сошедшее вмиг к утомлённой душе, усталому телу…

— Проснитесь, проснитесь!

Меня трясёт за плечо лейтенант Кулёк. Приподнимаюсь с трудом.

— Что, уже?

В маленькое окно бьёт радостный солнечный луч. Полутьма мытной насажена на него, как на вертел. В нём ошалело крутится пыльная мошкара.

— Поезд скоро, — говорит Кулёк.

— На допрос? — Спросонья я мало что понимаю.

— Поезд, поезд, — твердит лейтенант. — Вон ваши вещи.

— Какие вещи? — в недоуменье вопрошаю я.

— Все ваши. Можете проверить.

— А капитан Васин?

Лейтенант Кулёк улыбается.

— Васина нет.

— Он говорил, что допрос.

— Не будет допроса.

— Сразу в Москву?

Я поёживаюсь. В открытую дверь тянет бодрым утренним холодком и ослепленьем неожиданно ясного дня.

— Надо же, солнце, — бормочу я.

— Солнце, — соглашается лейтенант. — Месяц почти не видали.

— Значит, за мной приехали, — говорю я.

— Да нет, — отвечает лейтенант, — вы уж сами.

— Что значит, сам?

— То и значит. Свободны. Поезжайте кушать свои пирожные.

Полная неожиданность. В недоуменье смотрю.

— Я свободен?

— Так точно.

— А Васин?

Лейтенант мнётся.

— Васина отозвали. На вас распоряжение пришло. Оформить и отпустить.

— Ничего не понимаю, — бормочу я.

Лейтенант пожимает плечами.

— А где мои вещи?

— Тут, — лейтенант указывает в угол. — Проверьте. Приборы ваши, замеры. Документы, печати.

Бросаюсь к сумке, судорожно перебираю. Да, всё на месте. Даже икона, поднесённая Егорычем в последний день, сунута ребром между свитером и рубашкой.

Выходим из мытной. Сверху обрушивается ярко-синяя глыба небес, со всех сторон подступает то зелёная, то уже бронзовая листва. Холодно сияют на солнце рельсы. Среди пернатых возбуждённый гвалт.

Я растерян. Неожиданный поворот сбил меня с толку.

— Что всё-таки произошло?

— Распоряжение. — Лейтенант зевает. — Мы люди маленькие, нам приказали.

— А капитан Васин? — настаиваю я.

Лейтенант снова зевает.

— Что вы заладили, Васин, Васин. Увезли, отозвали.

— И я свободен?

— Свободны, свободны.

— А форма тринадцать? — в голосе моём появляется вызов.

Лейтенант отвечает:

— Теперь, как выяснилось, она не нужна.

— Ах, вот как! He нужна! Значит, документы были в порядке?

— Значит, в порядке.

— Так какого же чёрта!..

— А вот чертей не надо, — сказал лейтенант. — Нам приказывают, мы выполняем. Отменили форму. Просто до нас не дошло.

— Но позвольте! — восклицаю я. — Ваш капитан назвал меня диверсантом, шпионом! Целую интригу сплёл!

— Не знаю, не знаю. — Лейтенант посмотрел на часы.

— Как это не знаете? Вы приносили вчера документы. Запросы какие-то, копии, плоды многолетней слежки!

— А я здесь при чём? — огрызнулся он. — Сказали, я и принёс.

— Вы же слышали, что он говорил!

— Ничего я не слышал.

— Нет, мы в этом ещё разберёмся!

— Да бросьте вы, — лейтенант зевнул в который уж раз. — Считайте, что вам повезло. Был Васин и нету.

Я насторожился.

— Это в каком смысле?

Лейтенант неопределённо махнул рукой.

— Ну, так… прихватили его.

— Как прихватили? В чём?

— Может, он Васин, — задумчиво произнёс лейтенант. — А может, не Васин.

— Но кто?

— Поезд скоро! — с раздраженьем сказал лейтенант. — Откуда мне знать? Езжайте в Москву пирожные кушать. Эй, Головченко! Посади товарища без билета! По распоряжению коменданта! — Лейтенант бросил на меня утомлённый взгляд, приложил руку к козырьку и добавил: — Честь имею…

Поезд дёрнулся и, едва ворочая колёсами, пополз вдоль низкой осевшей платформы. Но и она, старушка, в этот парадный осенний день посверкивала зеркалами луж и радовалась первым кленовым звёздам, павшим на её серую грудь. Белый домик охраны так воссиял под солнцем, что было больно глазам. Бесформенные кучи песка, щебня и глины рядились теперь под средневековые башенки, стены и замки. Справа, в прорехах поредевшей листвы, отчаянно синела и блистала река, соревнуясь с небом и солнцем одновременно. Стая птах эскортировала вагон, выписывая немыслимые пируэты. В купе я был снова один.