Константин Сергиенко: Самый счастливый день

— Не знаю, какой уж я молодец.

— Сейчас развлекать тебя стану, — сказал Егорыч. — Хочу показать одно достиженье.

Он выволок из-за печки массивный квадратный щит и повернул ко мне.

— Вот, — произнёс он с удовлетвореньем, — на дереве.

Без сомнения, на пёстром щите представала центральная часть триптиха «Сады земных наслаждений». Вернее, фантазия на эту тему. Гамма красок от жёлто-розовых до сине-голубых и зелёных была взята в основном верно. Такого сонма обнажённых фигур, как у Босха, Егорыч не осилил, но центральный хоровод вкруг пруда постарался переписать с возможной полнотой. Этому месту было придано особое значенье, краски сгустились. Сам пруд зиял чернотой, его окружали ряды заграждений, увешанные щитами. На самом большом можно было различить череп и скрещённые под ним кости.

— Провал? — спросил я.

Егорыч кивнул головой. Над провалом-прудом парила в безмятежной голубизне вполне узнаваемая часовня. Так в аллегорию, рождённую кистью старого мастера, «почтенного профессора кошмаров», вторгся реальный кошмар сегодняшних дней.

— Ну, поздравляю, — сказал Егорыч.

На нашем столе стояла ещё одна рюмка. Мы тронули её край своими.

— Помнишь нас, Леся? — спросил Егорыч.

— Она любила коньяк, — сказал я не к месту. Чуть помолчав, добавил: — Сады у тебя получились.

— Всех собирался изобразить, — ответил Егорыч, — да сил уже мало, и лиц не помню.

— Хорошие были ребята, — пробормотал я.

Помолчали.

— У меня и подарок есть, — произнёс Егорыч.

Он снова исчез за печкой и вернулся с иконой. На табурет, стоявший перед одинокой рюмкой, он водрузил маленький детский стульчик, а уж на него икону. Я сразу узнал её. Икона из дома Лесты. Купина Неопалимая. Богородица с младенцем смотрела на меня тихим и скорбным взором. Сердце стукнуло, отдалось в висках.

— Откуда? — спросил я сдавленным голосом.

— Сама принесла. Боялась, что в дом заберутся. Иконой дорожила больше всего. Возьми, Николаич. Память будет.

Мы замолчали надолго. Я не мог оторвать глаз. На клеймах сюжеты всё так же неразличимы, но эта лесенка в правой руке… До сих пор, а прошло столько лет, я не удосужился поинтересоваться, что это значит.

Впрочем, если поразмыслить, понятно. По лестнице поднимаются и опускаются вниз. Связующее звено верха и низа. Ада, скажем, и рая. Богоматерь заступница, помощница в бедах, указательница истинного пути. Стало быть, лестница в её руках означает возможность искупления, новой жизни. Без сомнения, это лестница, ведущая вверх. Шанс подняться над суетой земного.

— Лесенка, — бормочу я.

— Да. Лесенька наша, — подхватывает Егорыч. — Чудо ты неземное…

— Лесенька?

Лесенька. Лесенка. Господи, боже мой… Снова молчим. Егорыч покашливает, ёрзает неспокойно.

— Ты это, послушай-ка, Николаич… Я вот что хотел сказать…

Замолкает. Я смотрю вопросительно. Егорыч кашляет снова. Вынимает платок, сморкается.

— Ты это, того… не сердись…

Молчание.

— Да что ты, в конце концов?

— Словом, так, Николаич. Письмо это выслал я.

— Какое письмо?

— В синем конверте. С тем сочинением.

Оторопело смотрю.

— Письмо Лесты? Boт это?

— Оно…

Молчание.

— Ты что говоришь, Егорыч? Как мог ты послать? Ведь это её рука. Она писала!

— Она-то она… Конечно, она. Кто ещё? Только ещё тогда, перед самым садом. Запечатала конверт, надписала. Мне говорит: «Михаил Егорыч, спрячьте этот конверт, но так, чтоб я знала. Я дома его держать не могу». Я в руках повертел, спрашиваю: «Ему?» Она отвечает: «Мы сговорились, если мне будет плохо, пошлю этот конверт. Знак такой, понимаете?» Чего не понять. «Я, Михаил Егорыч, всего боюсь. Вдруг придут, схватят меня, в какую-нибудь увезут больницу. Вы тогда сами пошлите. Николай Николаевич должен значь». Так и ушла, словно чувствовала.

— Что же ты не послал? — спросил я упавшим голосом.

— Зачем тогда посылать? Ты бы уже не помог.

— А сейчас? Спустя столько лет?

— Сам не пойму, Николаич. Говорю тебе, снилась она. Да так явственно, так душевно. Иной раз привидится, спросит: «Как вы, Михаил Егорович, там живёте? Не болит ли у вас чего?» Я ей как то возьми да ответь: «Загнивать, Лесенька, стал. Место наше гнилое. Видно, скоро помру». А она мне в ответ: «А вы, Михаил Егорыч, растеньице поищите такое, — и в точности всё описала, — оно вам поможет». И надо же, через день или два нашёл. Ну, не чудо?

— Ты говорил, что она молчит, когда снится.

— Иной раз молчала. Тогда я плакал. А говорила редко. Да и не то чтобы говорила, внушала скорей. Слова сами по себе в голове затевались. Так было весною, когда послал письмо. Смотрела на меня и вроде бы говорит: «Михаил Егорович, а тот синий конверт вы ещё не послали?» Я испугался и отвечаю, нет, не посылал, мол, конверта, но вот он, лежит в комодике у окна. А она говорит: «А вы и пошлите. Самое время, пора». Проснулся я утром, поехал на станцию да и бросил конверт в почтовый ящик.