Константин Сергиенко: Самый счастливый день

— Вы маньяк, — сказал я.

— С Купиной отчасти ясно. Мы не такие тёмные люди. Во всяком случае, поняли, что это имеет связь с семнадцатым сентября. Потому и взяли вас в этот день. Кто ещё должен был появиться?

— Это день моего рожденья.

— Это понятно. Кого ещё ждали? Арсеньеву?

— Да, — сказал я внезапно. — Да!

— Значит, жива?

— А как же! Если письмо?

— Имели контакты?

Я развёл руками.

— Ведь вы следили?

— Мало ли что. Судя по всему, вы опытный человек.

Я засмеялся.

— Скажите, скольким людям вы испортили жизнь? Скольких вы загубили?

— Мы не губим, — сухо ответил он. — Мы спасаем.

— Вы и меня загубить готовы. Это ваша профессия, губить.

— Оставим лирику, — возразил он. — Где Арсеньева?

— Мне и самому интересно.

Он призадумался.

— Вы крепкий орешек.

— Ещё бы! Шпион с таким стажем!

— Скоро вам будет не до шуток, — предупредил он.

— Только одна просьба, уважаемый капитан Васин или Гладышев, не знаю, как вас там. Не впутывайте в это дело школьного сторожа. Он безобидный старик, рисует картинки. Если что, может и вам. Например, «Мишки в лесу». Идёт?

Он подумал, взглянул на часы.

— Вот что. Продолжим завтра. Вечером за вами прибудет наряд из Москвы. До этого вы в моём распоряжении. Имею право допрашивать вас хоть двадцать четыре часа. Но считаю, вам нужно подумать. Время есть до утра… Лейтенант Кулёк!

Лейтенант появился.

— В мытную, под охрану. И глаз не смыкать!

— Слушаюсь, товарищ капитан.

В мокрую осеннюю тьму я вышел в сопровождении двух автоматчиков.

— А я и не думал, что ты такая важная птица, — сказал лейтенант.

Он сумасшедший, думал я, безумец. Странно, что капитан. С такою хваткой давно мог бы выбиться в майоры, полковники даже. А может, и был, но понижен в чине? В недавние те времена, когда и генералов такого пошиба ставили к стенке. Когда это племя безумцев рассеял шквал перемен. Но до конца ли рассеял? У них ещё много власти. Это дьявольская порода с перевёрнутой вверх ногами душой, перевёрнутым умом и даже перевёрнутым зрением. Они перетерпят всё. Они и весь мир желали бы перевернуть, как песочные часы. Только им невдомёк, что мир этот круглый…

Так или иначе, но в скверную историю я попал. Таким людям не объяснишь. «И не вздумайте мне толковать, что это простое любовное послание». Меня засадят. Как пить дать засадят. Хотя бы за то, что провёл две недели в зоне государственного секрета. Чёрт возьми! И приятеля отстранят от работы. Если не хуже. Ведь и он может попасть в сообщники. А Егорыч? Как я не подумал о них? И главное, никакой скорее всего тайны. Слухи о том учёном или об инженере, о прочих таких «чудесах» плод народной фантазии. Мало бывает таких? А вот капитан Васин и весь его механизм — это реальность. Как поставлено дело! Перлюстрация ничего не значащих писем, фотокопии, накапливание фактов годами! Кошмарная деловитость, направленная лишь на одно — перевернуть вверх ногами.Из нормального сотворить ненормальное, из возвышенного низменное, из божественного дьявольское.

Что делать? Я расхаживал по мытной, хранившей свой банный уютный дух. Люди шли сюда очищать утомлённое тело. Мне облили нечистотами душу, и я не знал, какая мытная может помочь.

Оставалось написать всё, как есть. Поверят иди не поверят, теперь не имело значенья. Машина пошла своим ходом, и не мне преграждать ей путь. А может, и повезёт. Найдётся в Москве человек. Человек,а не шестерёнка иль болт. Нажмёт на педаль, на нужный рычаг, и машина даст задний ход.

Да, написать. Мне и бумагу дали. Оставили свет и часового за дверью. Время от времени он обходил мытную и глядел в окошко. Нет, я не собираюсь бежать. И вешаться не собираюсь. Я всё напишу, будь что будет. Главное, выгородить ни в чём не повинных. Но как я утомлён. Почти не осталось сил. Я лёг на топчан и вперился в потолок. Нескончаемый дождь. Ветер за окном нескончаем. Ветер, дождь, жёсткий топчан. Завтра увезут в Москву. Арестантом. Но я помню, я всё это помню. Сентябрь. Неопалимая Купина. Её взгляд, её нежный голос, тонкие руки, обвившие мою шею. Её бег рядом с поездом. И паденье. И взмах руки. И немые слова. Что она мне кричала? Господи, сердце болит. Я прикрыл глаза. В огромном тёмном пространстве, в замкнутом храме воспоминаний замельтешили лица, обрывки речей и мелодий. Моментальные всполохи чувств. Шорохи, шепотки, дуновенья. Неясные знаки, намёки, ускользающие слова. Всё это сливалось и нестройный, хаотичный наплыв былого. Но проступал там и неуловимый сквозной настрой. То ли моленье, то ли призыв, то ли плач. Сознанье влеклось неудержимым потоком. И я не хотел расставаться с ним. Не хотел открывать глаза. Я бы навек остался в этой текучей лаве. В ней было болезненно, но не так сиротливо, как в гуще пресного бытия.