Роман Сенчин - Дождь в Париже

Андрей помялся, потомился поиском ответа и пробормотал:

«Я подумаю».

И вот думает до сих пор.

– Да и не думает он ни фига, – сказал о себе Топкин в третьем лице.

Не обсуждал предложение папы тогда с Алиной, не сомневался по-настоящему. Знал, что не переедет. Не умом, а иначе… Даже теперь, когда жена с сыном вслед за своей родней свалила из Кызыла.

Тем более не сомневался, что через год примерно после поездки произошла та история с Бронзовым солдатом: из-за переноса памятника и могил погибших при освобождении Таллина советских солдат из центра на кладбище начались протесты, а потом беспорядки. Они всколыхнули Россию, точнее, Россия как-то с готовностью всколыхнулась, будто давно ждала повода, – в Москве блокировали эстонское посольство, молодняк гонялся по улицам за послом, люди ругали эстонцев: «Сволочи, ублюдки фашистские!» Самые активные рванули в Таллин защищать памятник.

Эта волна коснулась и живущего в пяти тысячах километров от Эстонии Андрея. Однажды шурин приехал к нему домой. Разбираться.

Сел на кухне, широко расставив ноги и навалившись на стол, как какой-нибудь Григорий Мелехов – только шинели не хватало, – и попросил ровно, но с плохо сдерживаемым бешенством:

«Объясни мне, Андрюха, что там такое творится?»

На самом деле Андрей не видел ничего ужасного в переносе памятника, но чувствовал, что лучше поддерживать общее негодование или хотя бы не сопротивляться ему. К тому же та жесткость, с какой разгоняли и задерживали протестующих в Таллине, его удивляла, а убийство русского парня – возмутило. Но недоумение было сильнее возмущения.

«Чего они все как с цепи сорвались?»

«А почему ты решил, что я могу объяснить?» – ответил Михаилу вполне миролюбиво.

«Ну как… Ты ж, считай, тоже оттуда».

«В каком смысле?»

«Родители там, корни… Ездил вот и Алинку нашу возил».

«И что? У нас чисто турпоездка была… Родители мои – нормальные русские люди».

Михаил побарабанил пальцами по столешнице. Казалось, сейчас взревет: «Русские?!» – и бросится на Андрея. Убивать.

«А… а чего они там, – спросил, заикаясь, – если русские? В логове этом… у врагов… Они вон что творят… Скоро Гитлеру памятник сделают».

Андрей промолчал. Обвинения, конечно, несправедливые, мысли о памятнике Гитлеру бредовые, но крыть было нечем.

«Так, в общем, – Михаил собрал пальцы в кулак, – больше Алина туда не поедет. Ясно? Нечего…»

«Позволь нам самим решать, ездить или не ездить. Мы сами взрослые, между прочим. Да и забудется эта история через месяц».

«Нет! Не забудется! Отныне – всё, точка невозврата. Враги они нам. И родители твои, получается, тоже».

Андрея затрясло. Теперь он готов был кинуться на шурина. Но прилив злобы принес и разумный довод:

«Да? А те, кто за памятник бился? Это ведь жители Эстонии, в курсе? И парень, которого зарезали».

«Он – гражданин России!»

«А жил с матерью в Муствеэ, откуда мой папа как раз. Они тоже враги, эти люди?»

«Нет, конечно».

«Ну и что тогда?.. Может, и мои родители среди них. Просто они старые уже под дубинки лезть… Поэтому не надо всех под одно».

На Михаила эти слова произвели впечатление. Он как-то обмяк, гримаса ярости сменилась замешательством.

«Надо выяснить тогда, кто на чьей стороне», – сказал не слишком уверенно и ушел.

Несмотря на этот и подобные разговоры, отношения Андрея с Михаилом были в общем нормальные. Брат Алины нравился ему трудолюбием, искренней эмоциональностью, а главное – желанием быть крепким мужиком. Не пацаном, не парнем, а именно мужиком. С недавних пор крепких мужиков стало очень мало вокруг – или такие, косящие под блатарей, или додики…

С середины июля у Шаталовых начинался сезон сбора и заготовки даров дикой природы. Ягод, грибов, орехов. Выезжали на два-три дня, забирались далеко в тайгу. Брали с собой и Андрея, когда у него были выходные или случался перерыв в заказах на установку окон.

Поначалу он отправлялся без особой охоты. Понимал, конечно, что нужно изучать малую родину, радовался, что такая возможность появилась, а душа да и тело сопротивлялись. Мошкара, слепни, липкие паутины, лезущие в глаза сучки́, какой-то особенно едкий пот, взопревшие в резиновых сапогах ноги, однообразное занятие. Стоишь по часу, другому, обираешь куст жимолости или ползаешь на четвереньках по широкому увалу, рвешь, рвешь шарики клубники. На природу уже и внимания не обращаешь, забываешь о ней. Видишь только ягоды. И ночью, во сне, продолжаешь собирать их, бесконечные, нескончаемые, и просыпаешься со стоном, как от кошмара.