Роман Сенчин - Дождь в Париже

Грибы Андрей долго не умел находить. Вот идут вместе с Алиной, и она то и дело бросается то в одну сторону, то в другую, быстро присаживается, срезает. «Волнушка!.. Груздь!.. Обабок какой чистенький!.. Масленок! Белянка! Ух ты, рыжик!..» Андрей же растерянно хлопает глазами: ведь он же смотрел туда, где Алина заметила гриб, но ничего, кроме палой хвои, листочков, хилой лесной травы не видел.

«Ты старайся его представить, – учила жена. – Идешь и представляешь. И тогда увидишь».

Но если и удавалось увидеть, то это оказывались то поганки, то какие-то свинухи, навозники, зеленушки, ложные лисички, моховики, сыроежки, которые Шаталовы не брали, брезгливо выкидывали из Андреевой корзины. Летели прочь и редкие благородные: они были или червивые, или изросшие, старые до трухлявости.

«Ничё-о, – ободряюще улыбался Михаил. – Москва не сразу строилась. Прозреешь».

Прозрение случилось на опушке уцелевшего от пожаров куска Балгазынского бора. Андрей шел меж невысокими – чуть выше его роста – сосенками, мало на что надеясь. Просто гулял, убивал время до того момента, когда посигналят: дескать, поехали.

Смотрел не под ноги, а на деревья, на широкое небо с редкими и бледными лохмотьями облаков, синеющий у горизонта хребет Танну-Ола. Там, в ущельях, наверно, свежо, приятно, а здесь пе́кло и духота. Спина под рубахой и ветровкой чешется, пальцы ног словно в какой-то вязкой слизи. Дня два назад прошел сильный дождь, и сейчас от земли, с травы поднимался горячий парной дымок.

И тут пресловутым боковым зрением Андрей отметил что-то не тех цветов, какие главенствовали в бору, – не зеленое, как трава, хвоя, не серое, как стволы молодых сосенок… Опустил глаза и увидел рыжеватые шляпки маслят. Десятки шляпок.

Они росли дугами, полукружьями. Словно здесь прошел сеятель и разбросал семена.

Андрей заволновался так, что ноги ослабли. Зачем-то оглянулся, осторожно раскрыл складешок и, встав на колени, стал срезать маслята.

Прохладные, влажноватые, молодые. На крепких плотных ножках. Не стоило и рассматривать каждый, на ощупь было ясно – нечервивые.

Полз вдоль грибных дорожек, резал, опускал в ведро… Очень быстро рука с очередным масленком ткнулась в лежащие там пласты. Андрей посмотрел и с удивлением обнаружил, что ведро почти полное. А грибов еще торчало полным-полно. На три таких ведра.

До машины было пять минут, но Андрей побоялся идти к ней. Не потому, что потом не найдет это место. Нет. Возник глупый, его самого изумивший страх: Алина, Михаил, его жена Ирина, увидев, как много он набрал, побегут сюда и станут собирать найденные им сокровища. Его добычу.

Он снял довольно еще хорошую, недешевую ветровку, застегнул молнию, связал рукава с воротом и принялся складывать маслята туда. Ругал себя за глупую жадность и продолжал срезать и складывать.

Пальцы стянул засохший грибной сок, лезвие складешка покрылось коркой и больше ломало, чем резало. Но даже взять и очистить его, вытереть о траву негнущиеся пальцы Андрей не решался. Вдруг за это время оставшиеся маслята исчезнут…

Когда и ветровка наполнилась, превратилась в пузатый мешок, все-таки заставил себя пойти к машине. И почти одновременно с ним с разных сторон появились Алина, Михаил, Ирина. И каждый кроме ведра или корзины с горкой нес еще что-нибудь набитое грибами. Платок, куртку, шапку. Счастливо, но и хищновато улыбались. Наверное, так же улыбался им и Андрей.

А потом, вернувшись в город, долго сдирали с маслят пленку. Мать Алины кромсала крупноватые и бросала в огромную кастрюлю. Запахло уксусом и чесноком. Георгий Анатольевич сладко выдохнул:

«Ну, за маринованные грибочки на зиму теперь можно спокойными быть».

Но через месяц маслята вместе с домом и всем хозяйством чуть не погибли: в конце августа загорелась степь.

В первый вечер далеко на юго-востоке появилось красноватое зарево. Оно было неверным, то вспыхивало, то исчезало, и многим казалось, что это зарницы. Через сутки стало ясно – идет пожар. Запахло гарью.

«Надо ехать к родителям, – стоя на балконе, решила Алина, – это в их стороне».

Собрались, поехали.

Вроде бы ничего страшного не происходило. Горел вызревший, сухой ковыль. Горел медленно, как-то без спешки.

Но так казалось лишь поначалу. Доходя до куста караганника или акации, огонь на минуту замирал, сникал, словно присаживался, а затем прыгал на куст, как зверь на добычу. И куст мгновенно превращался в факел, а огонь двигался дальше.