Роман Сенчин - Дождь в Париже

Завтракали за большим длинным столом. Работал телевизор. Там что-то говорили на непонятном, будто спотыкающемся языке. Но переключать на русский канал не хотелось, может, чтобы не разрушать ощущение, что ты за границей.

После завтрака Алина убирала со стола, мыла посуду, а Андрей сидел тут же, на диване, и смотрел в экран.

Закончив дела, она опускалась рядом и тоже покорно смотрела, слушала тарабарщину. К Андрею не приставала, самое большее – приникала головой к его плечу.

Когда ему надоедало испытывать ее терпение, спрашивал:

«Что, пойдем гулять?»

Алина вскакивала:

«Пойдем!» – и улыбалась радостно и благодарно: ты вспомнил обо мне.

В первые дни изучали Старый город. Каждый раз оказывались словно в другом месте, хотя были здесь накануне. Удивлялись плотности и экономности застройки.

«Буквально каждый метр в деле, а не скажешь, что тесно, – говорила Алина, – и для садиков место есть, для дворов, площадей. По уму всё».

«Да, ты права, моя хозяюшка, – соглашался Андрей. – Но ведь это веками достигалось – строили, ломали, уплотняли».

Туристическую карту решили не покупать: не хотелось задаваться целью посетить конкретное место. На музеи, церкви натыкались случайно: шли-шли и обнаруживали то башню Толстая Марта, то дом зажиточного эстонца, у которого гостил Петр Первый, то храм Александра Невского, то родовой дворец баронов Унгернов…

Среди довольно пестрых, веселеньких домов Старого города дворец Унгернов из серовато-коричневого камня выделялся как насупленный дядька в толпе улыбающихся юношей. Казалось, дворец тяжело дремлет, ожидая возвращения кого-то. Этот кто-то вернется, и дворец озарится огнями жизни, и стены посветлеют.

«Ты знаешь, кто в нем жил? – спросил Андрей жену. – Тот Унгерн, который во время Гражданской войны возле Тувы куролесил… Монголы называли его богом войны. Он их, кстати, от китайцев освободил. Хотел империю Чингисхана восстановить».

«Да, я знаю про Унгерна, – сказала Алина. – И занесло же из такого тихого гнездышка…»

Позже, вернувшись в Кызыл, Андрей прочитал, что именно в этом дворце Роман Унгерн не жил и не бывал, скорее всего, никогда. В нем жила другая ветвь баронского рода, с которой у его матери были плохие отношения. Но, встречая упоминания об Унгерне, Андрей с тех пор сразу представлял мрачный дремлющий дом в Таллине, а потом промерзшую степь, по которой ветер метет редкий сухой снег, и горстку мужчин в оборванной форме Русской императорской армии…

Когда Старый город надоел, стали обследовать его окрестности.

Оказалось, Таллин состоит в основном из двухэтажных деревянных домиков, очень похожих на те, что еще уцелели в центральной части Кызыла. Но если кызылские выглядели скучно – или побелка, или вагонка с облупившейся краской, – то эти радовали глаз разноцветьем, декоративными нашлепками, детальками.

«И ведь не сносят, – завистливо усмехался Андрей. – А столица государства. Будь в Москве такая застройка – бульдозерами за одну ночь – и под небоскребы».

Небоскребы, вернее небоскребики, в Таллине имелись, но смотрелись как нечто инородное, были поставлены, кажется, лишь для того, чтобы продемонстрировать: у нас тоже есть современность, можем превратить город в сити, если захотим, но мы не хотим.

Набрели на Музей оккупаций. Несколько залов, набитых вещами сороковых – девяностых годов двадцатого века. Было впечатление, что жители снесли сюда все, что у них осталось от недавнего прошлого. Фанерные чемоданы, ламповые радиоприемники, бюсты советских и нацистских вождей, граненые стаканы, красные флаги, счеты, дембельские парадки, рваный ватник, ложку со свастикой, пустую бутылку «Пшеничной», немецкие канистры, машину-«инвалидку»…

«Скажите, – обратился Андрей к одной из смотрительниц, пожилой, явно знавшей русский язык, – а почему нет вещей времен оккупаций крестоносцами, шведами?»

Смотрительница бетонно-безучастно уставилась Андрею куда-то между глаз, никак не реагировала. Как восковая кукла…

В тот же день – или на следующий – оказались на рынке. Маленьком, неприметном, возле железнодорожных путей. Зашли за решетчатые ворота – и попали словно на родину. Но не сегодняшнюю, а десятилетней давности – середины девяностых.

Лук-батун на газетках, сморщенная свекла, рядом – мутный хрусталь, серебряные, в пятнах, столовые приборы, клубки шерстяных ниток, длинные ряды потрепанных советских книг; в окнах магазинчиков, похожих на сараи, – старые телевизоры, проигрыватели, торшеры… Но не в товарах было дело, а в продавцах. Унылые люди в старомодной одежде, печальные разговоры, отчаянные, но негромкие, без азарта уговоры купить…