Николь Краусс - Хроники любви

Ночами, когда Литвинов не мог заснуть, он иногда шел в кабинет и доставал свой экземпляр «Хроник любви». Он перечитывал четырнадцатую главу «Век Веревки» так часто, что книга уже сама непроизвольно открывалась на этом месте:

Столько слов теряется. Они покидают человеческие уста, мужество оставляет их, и они бесцельно болтаются по миру до тех пор, пока их не сметут в канаву, как засохшие листья. В дождливые дни можно услышать, как мимо пролетает их хор: «ЯБылаПрекраснойДевушкойПожалуйстаНеУходиЯТожеВерюЧтоМоеТелоСделаноИзСтеклаЯНикогдаНикогоНеЛюбилаЯКажусьСебеСмешнойПростиМеня…»

Было время, когда для того, чтобы слова не потерялись в дороге, использовали веревку. Застенчивые люди всегда носили в кармане небольшой моток, но и тем, кто кричал громче всех, веревка была нужна ничуть не меньше, ведь они привыкли, что их слышит каждый, и не знали, как сделать так, чтобы их услышал кто-то один. Физическое расстояние между двумя людьми, которые решали воспользоваться веревочкой, обычно было небольшим; однако иногда чем меньше было расстояние, тем нужнее была веревка.

Потом, уже намного позже, к концам веревки стали привязывать чашечки. Некоторые говорят, что это связано с непреодолимым желанием прижать к уху морскую раковину, чтобы услышать все еще живое эхо первых звуков мира. Другие говорят, что это придумал человек, державший конец веревочки, которую протянула ему через океан девочка, уехавшая в Америку.

Когда мир стал больше и веревок уже не хватало, был изобретен телефон, чтобы слова, которые люди хотели сказать, не затерялись в пространстве.

Иногда никакой веревки не хватит, чтобы сказать то, что должно быть сказано. В таких случаях все, что может сделать веревочка, какой бы она ни была, — это передать человеческое безмолвие.

Литвинов закашлялся. Напечатанная книга в его руках была копией копии копии копии оригинала, которого больше не существовало нигде, кроме как у него в голове. Но речь здесь не о том «оригинале», не о той идеальной книге, которую представляет себе писатель перед тем, как садится ее писать. Оригинал, существовавший в голове Литвинова, был воспоминанием о рукописи на его родном языке, которую он держал в руках в тот день, когда виделся со своим другом в последний раз. Они не знали, что прощаются навсегда. Но в душе каждый из них понимал, что так может случиться.

Тогда Литвинов был журналистом. Он работал в ежедневной газете, писал некрологи. Время от времени вечерами после работы он бывал в кафе, где собирались художники и философы. Литвинов мало кого там знал, так что обычно он просто заказывал себе выпить и, делая вид, будто читает газету, слушал разговоры сидящих вокруг:

— Мысль о времени вне нашего опыта недопустима!..

— Ага, Маркс, как же…

— Жанр романа обречен!..

— Перед тем как мы объявим, что согласны, мы должны тщательно проверить…

— Либерализм — это просто средство достижения свободы, а не ее синоним!..

— Малевич? Да мои сопли интереснее, чем этот идиот.

— В этом, друг мой, и состоит проблема мышления!

Иногда Литвинов не соглашался с каким-либо аргументом и про себя выстраивал блестящее опровержение.

Однажды вечером он услышал голос у себя за спиной: «Интересная, должно быть, статья — ты ее уже целых полчаса читаешь». Литвинов подскочил на стуле и, подняв глаза, увидел знакомое лицо: над ним, улыбаясь, стоял его старинный друг. Они обнялись, и каждый отметил, как время изменило другого. Литвинов всегда был привязан к своему другу, и ему было очень интересно узнать, чем тот занимался в последние годы. «Работал, как и все», — сказал его друг, пододвигая себе стул. «А когда же ты пишешь?» — спросил Литвинов. Его друг пожал плечами: «Ночью тихо. Никто меня не отвлекает. Кошка хозяина приходит и сидит у меня на коленях. Обычно я засыпаю за письменным столом и просыпаюсь, когда кошка уходит прочь с первыми лучами рассвета». А потом оба вдруг засмеялись без причины.

С тех пор они встречались в кафе каждый вечер. С растущим ужасом обсуждали продвижение армий Гитлера и слухи о том, что немцы делают с евреями, пока не становилось слишком тяжело, чтобы продолжать разговор. «Может, поговорим о чем-нибудь повеселее?» — говорил наконец его друг, и Литвинов с радостью менял тему, спеша проверить на старом друге одну из своих философских теорий или обсудить с ним свой новый план, как быстро заработать наличных денег, продавая женские чулки на черном рынке, или описать хорошенькую девушку, которая жила через дорогу от него. Его друг, в свою очередь, время от времени показывал ему кое-что из того, над чем он в последние дни работал. Крошечные отрывки, не связанные друг с другом абзацы. Литвинова всегда это трогало. С первой же страницы он понял, что с тех пор, как они были детьми, его друг стал настоящим писателем.