Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Я снова не сказала «наш отец». Ваш.

— О, у него, я надеюсь, все хорошо, — грустно усмехнулась Надя. — Вернувшись в Египет, он нашел там дамочку из русских сотрудниц и по возвращении в Советский Союз прямо к ней переехал. Дамочка из русских при ближайшем рассмотрении оказалась из еврейских, и, когда мама погибла, наш вдовец официально оформил отношения, вместе с женой отправился на ПМЖ в Америку. Тогда как раз выпускали. Видишь, хоть кто-то в нашей семье сумел приобщиться к великой американской мечте.

Она снова покрутила тонкими пальцами пузатый бокал, поболтала содержимое, задумчиво наблюдая за плеском коньяка. В ее голосе отсутствовали какие бы то ни было интонации, никакой эмоциональной окраски, голая констатация. Она встала, подбросила дров в камин, кочергой поворошила угли.

— Странная штука жизнь, да? — заметила, сидя на корточках, спиной ко мне. — Именно папа, который всегда горой стоял за нашу родину, взял и соскочил. Он сначала звонил мне часто, потом реже, а теперь совсем редко.

Она внезапно коротко рассмеялась, вставая, и этот негромкий механический смех неприятно резанул мои уши.

— Но почему же этого не сделала ты? Ты же мечтала, ты для этого стала Верой?..

— Ты имеешь в виду Уолтера? Ну, для меня накрылся медным тазом наш завидный жених. Забыла, я же, в отличие от тебя, по-английски еле-еле два слова могла связать? Как раз Уолтер представлял для меня реальную опасность.

— Ох, и как же ты выкрутилась?

— Пришлось сослаться на душевное потрясение, сильный стресс, вызванный смертью сестры и семейными проблемами, невозможность оставить маму одну. Я с ним даже по телефону отказалась разговаривать, мама сама с ним объяснялась, передала мой отказ, просила не приезжать. Я, кстати, и с музыкой разделалась раз и навсегда тем же способом — сказала, что не могу себя заставить сесть за пианино, даже инструмент продала. — Надя внезапно оживилась, словно припомнила что-то особенное. — Да, кстати, тебе же тогда звонил Давид, просил встретиться и поговорить. Думаю, он хотел вернуть ваши отношения.

Мне казалось, что я полностью владею собой, что я, наконец, заставила себя отделиться от Веры, научилась смотреть со стороны. Но известие о Давиде, о том, что он не бросил тогда меня — или Веру? — наполнило радостью сердце. Словно с моей нынешней, настоящей души упал массивный груз, словно я — именно теперешняя я! — прочувствовала внезапно собственную женскую неотразимость.

— Представляешь, он просит прощения, уговаривает приехать, а я банально посылаю его к черту. — Мне показалось, что это какое-то нездоровое оживление. — Я, влюбленная в твоего Давидика как кошка, готовая от ревности выцарапать тебе глаза, спокойно так высылаю его подальше и кладу трубку. Он ведь художник, он бы моментально заметил подмену. А по телефону, удивительное дело, не заметил, голос твой от моего не отличил. Должно быть, для этого нужно было быть композитором, да?

Вот так. Хотела получить все, все и потеряла. Ради чего же тогда было огород городить, чужую жизнь на себя примерять?

— Хочешь спросить, зачем я выдала себя за Веру? — Надя прочитала молчаливый вопрос по моему лицу. — Тогда мне казалось, что так будет для меня лучше…

Невнятное объяснение. Неужели мне придется им довольствоваться?

Надежда взяла чашечку тонкого фарфора, сделала маленький глоток и поморщилась — что может быть хуже остывшего кофе? Она встала, неспешно прошла к окну вдоль книжных шкафов, по дороге бережно касаясь пальцами стекол, хранивших старые подписные издания так же надежно, как и она хранила семейные тайны. Она отодвинула занавеску, выглянула на улицу — там не обнаружилось ничего интересного. Или она просто собиралась с духом? Моей прежней сестре Надьке никогда не требовалось время, чтобы собраться с духом, она ныряла в жизнь, словно в омут.

— Я тогда попала в очень неприятную историю. — Надо думать, она решилась на разговор, потому что обернулась от окна ко мне. — Ты наверняка ничего не слышала о Михаиле Монастырском? Ну да, откуда тебе в своей Германии. Да это и неважно, тогда он был просто Моней. Моня сколотил команду, и мы занимались тем, что подделывали Фаберже. То есть мы не делали копий с авторских работ, нет, мы делали собственные и выдавали их за неизвестные произведения знаменитого ювелирного дома. Я, например, рисовала и лепила из воска. Моня доставал дореволюционное золото, серебро и камни — они ведь отличались от современных. Знаешь, замечательные были работы, мне за них до сих пор не стыдно. Мы их клеймили настоящими клеймами, которые тоже где-то раздобыл Моня, и сбывали за очень солидные деньги. Я была у них бессловесной пигалицей, но и мне хорошо платили, так что про других говорить? Нашего Фаберже, представляешь, даже музеи покупали, мы все экспертизы на ура проходили. Но и на нас, умных, нашелся еще больший умник. Один раз на таможне какой-то вундеркинд заметил, что изделие наше выдается за работу мастера Перхина, который в России работал, а клеймо стоит такое, какие только в Польше ставили. Представляешь, таможенник все научные экспертизы переплюнул! И пошло-поехало. Завели уголовное дело. Моня, чтобы малой кровью отделаться, должен был кого-то из своих сдать, ну я была первой в списке, как самая молодая и дурная. Вот тут я и испугалась по-настоящему.