Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

Идти в армию? Но она укомплектована, казна маленького государства не позволяет её увеличивать, и приходится отправляться на службу к чужому государю. Хорошо бы уплыть в Америку, но есть ли чем оплатить место на корабле?

И вдруг оказывается – об этом объявляли на городской площади, – что русская императрица, принцесса с Рейна, приглашает немцев переселяться в Россию. Птенец, ставший могучей орлицей, брал их по волшебству под своё крыло. Небо послало им это чудесное покровительство. Люди слушали громко читаемый манифест, и кто соглашался ехать, тут же получал деньги на еду. Российская казна не только содержала переселенцев, но и погашала их долги.

Собранные по городам группы доставлялись в Любек, откуда их на кораблях отправляли в Санкт-Петербург. Кому-то предлагали поселиться на осушенных землях поблизости от него, кого-то направляли в Малороссию. Ремесленники ехали в Москву, в Тамбов. Но большинство переселенцев в 60-70-е годы XVIII века держали путь в Среднее Поволжье, где их ожидали построенные русскими крестьянами дома, представления о которых даёт Гоголь, описав помещичий дом Собакевича: «посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темносерыми или, лучше, дикими стенами, – дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов». (Н.В.Гоголь. Мёртвые души. Глава пятая).

Для колонистов закупались орудия труда, лавки, столы, домашняя утварь вплоть до ложек и прочее необходимое. Семья получала бесплатно тридцать десятин земли, двух лошадей и корову (10). Между прочим, когда в России отменили крепостное право, на крестьянскую семью пришлось в среднем по четыре десятины, и за них мужик вносил выкупные платежи. Семьи же колонистов на тридцать лет полностью освобождались от налогов и каких бы то ни было выплат и повинностей, им выдавались беспроцентные ссуды. И, помимо этих льгот и привилегий, немцы пользовались правом местного самоуправления.

Они скоро становились зажиточными – благо, покровительство властей оставалось неизменным при царях, всходивших на престол после Екатерины Великой. У колонистов всегда имелись запасы, и ни они сами, ни их животные не ведали голода, который так часто заставлял русское крестьянство питаться древесной корой. В необъятных краях, где извечно царили отсталость и нищета, немецкие колонии были островами процветания, и их жители не смешивались с чужеродным населением. Поток переселенцев ширился, им выделяли благодатные места в Северной Таврии, в Крыму, на Кавказе, говорил Найзель, и Лонгин удивлялся непосредственности, с которой тот произносил «наши цари», «наша Россия».

Алик была в пике невыразимо волнующего торжества: «Он больше не страшен!» Она упивалась повторением этой фразы и не могла с нею освоиться, танцуя в невзрачной комнате тёти Нюры. Та была на работе, никто и ничто не мешало счастливо смеяться, раскидывать руки, кружиться. Вон на диване лежит раскрытая книга, в ней сказано: «Захватчиков встречали ненависть и сопротивление народа. Только террором и могли они заставить людей работать на себя и на продавшегося им иуду…» – (далее следовала фамилия Лонгина, а на другой странице представал он сам, за много лет не изменившийся настолько, чтобы его нельзя было узнать с первого взгляда).

В книге была неправда. На самом деле, к Лонгину никого не приводили под конвоем, он понимал, что качество труда достигается его оплатой. Но Алик, разумеется, не думала сейчас о достоверности написанного. Одно имело значение – написано в советской книге, и стоит показать её советским людям…

Вспоминая, как «страшный тип» тешился властью над нею, давя тем, что может произойти с Виктором, она мстительно улыбалась… Какая услада – потешиться теперь самой, царапая ногтями его нервы. Разрубить путы и приступить… Где, как это будет? Она войдёт в квартиру, он устремится к ней взять у неё вещи, окружить хлопотами – и услышит: «Фашистский фабрикант!» Позеленеет. Отшатнётся. А вдруг бросится душить? Ерунда, он же наверняка поймёт: то, что знает она, уже известно и Виктору. Скорее, старик сломается. Обмякнет, забормочет, что во всём виновата его любовь к ней, схватится за сердце, попросит подать ему лекарство…

Интереснее, если вернувшись, она поначалу ничего не скажет. Пусть он наухаживается за нею вдоволь, оботрёт её, вышедшую из ванны, полотенцем и, когда подступит к кровати голый, захлёбываясь предвкушением, с гордостью нацеливая торчащий, она произнесёт – у него мгновенно упадёт. Она наотмашь ударит его хохотом, она налюбуется, как он жалко ёжится перед нею хохочущей. И с каким лицом выслушивает её приказание позвонить Виктору: «Скажи, пусть приедет. Теперь у нас с ним, наконец, будет брачная ночь».