Орхан Памук - Новая жизнь

Когда я вышел из этого счастливого дома в ночную тьму, то со злостью подумал, что эти аккуратненькие люди, наверное, никогда не трахаются. Как только мне открыли дверь и я увидел их, я сразу понял, что мой Мехмед в этом доме не живет. Тогда зачем я там остался, почему меня так очаровала картина семейного, какого-то рекламного счастья? Из-за «вальтера», понял я, чувствуя пистолет на бедре. Я думал: а может, мне вернуться и выпустить девятимиллиметровые пули в мирные окна особняка? Но я знал, что этого никогда не сделаю, — просто меня захлестнула черная зависть. Спи, зависть, спи! Давайте все заснем. Магазин. Витрина. Объявление. Ноги послушно несли меня куда-то. Куда? Кинотеатр «Радость», аптека «Весна», орехи и сухофрукты «Смерть». Почему в этом магазине мальчик-продавец с сигаретой в руке так странно смотрит на меня? После ореховой лавки — бакалея, потом кондитерская, и тут я случайно заметил, что смотрю на холодильники «Арчелик» в большой витрине, на плиты «Айгаз», на хлебницы, кресла, диваны, эмалированную посуду, лампы, на печи «Модерн»; когда же я заметил смешного мохнатого игрушечного пса, сидевшего на радиоприемнике «Арчелик», я понял, что больше не владею собой.

Ангел, я стоял среди ночи перед витриной магазина в городе Амасья, окруженном горами, и плакал навзрыд. Знаете, когда ребенка спрашивают, почему он плачет, он отвечает, что потерял свою синюю точилку; на самом деле ребенок плачет оттого, что в душе его кровоточит глубокая рана. То же самое испытывал я, когда смотрел на товары в витрине. Каково это — стать убийцей? Как жить с болью в сердце до конца дней своих? Я смогу покупать семечки в ореховой лавке, смогу смотреть на свое отражение в витрине и буду счастлив среди холодильников и плит, но предательский, коварный голос — голос черной зависти — когда-нибудь напомнит мне о моем преступлении.

Между тем, Ангел, я верил в жизнь, в добрые дела. Сейчас я жил между Джанан, которой не доверял, и Мехмедом, которого тут же бы убил, если бы верил ей, и мне не за что было ухватиться, кроме рукоятки «вальтера», кроме грез о туманном счастье, которое зависело от осуществления весьма непростого, недоброго плана. Холодильники, соковыжималки для цитрусовых и кресла в рассрочку проносились передо мной под аккомпанемент беззвучных рыданий.

Мне на помощь пришел и пожилой дядя — в турецких фильмах эти дяди обычно успокаивают рыдающих малолетних детей или заплаканных красавиц. Он подошел ко мне, рыдавшему как школьница, и сказал:

— Сынок… Что ты плачешь, у тебя что-то случилось, сынок?.. Не плачь.

Этот умный бородатый дядя явно шел либо в мечеть, либо кому-то горло резать. Я ответил:

— У меня сегодня отец умер.

Наверное, он что-то заподозрил.

— Ты чьих будешь, сынок? — спросил он. — Ты ж не здешний.

— Наш отчим не хотел, чтобы мы здесь появлялись, — ответил я и подумал, что надо бы продолжить: «Дядя, я паломник, иду в Мекку, хочу стать ходжой, но пропустил автобус. Одолжи денег!»

Я сделал вид, будто умираю от горя, и побрел в темноту, умирая от горя.

И все-таки ложь помогла мне избавиться от уныния. Потом я успокоился окончательно, даже повеселел, когда увидел по телевизору в автобусе фирмы «Надежная поездка», которой всегда доверял, как неземная красотка решительно едет на автомобиле сквозь толпу злодеев. Утром я был на берегу Черного моря, позвонил в Стамбул маме из бакалеи «Причерноморская» и сказал, что скоро закончу дела и приеду домой с невестой, похожей на ангела. Если маме хочется поплакать, то пусть поплачет от счастья. Я сел в кондитерской на старом рынке, открыл свои записки и попытался прикинуть, как бы поскорее закончить со всеми делами.

Почитатель книги из Самсуна оказался молодым врачом, работавшим в муниципальной больнице. Когда я понял, что он — не мой Мехмед, что-то в нем задело меня — может, чисто выбритое лицо, может, ухоженный, уверенный вид. В отличие от тех, чью жизнь сломала книга, он нашел способ справиться с ней, жить с ней в мире и продолжать ее читать. Я сразу его возненавидел. Как случилось, что книга, изменившая мой мир и мою судьбу, его почти не затронула? Я знал, что умру от любопытства, если не спрошу его об этом, и я начал разговор с широкоплечим красивым доктором и его большеглазой медсестрой с резкими чертами лица, выглядевшей как третьесортная копия Ким Новак. Указав на книгу, с фальшивой невинностью стоявшую среди каталогов лекарств, я говорил так, будто мы беседовали о медицине.