Энни Прул - Горбатая гора

Но Кар Скроуп не сдавался. Еще в гипсе, с телом, сплошь покрытым розовыми шрамами, он посреди ночи позвонил Джери, рикошетом переходя от болезненного гнева к страсти. Разговаривая с ней, он смотрел на голую женщину на телеэкране, которая задрала одну ноту и размахивала предметом, который походил на картофелечистку.

— Джери, где твоя смелость? Ты только свистни, слышишь? Я знаю, ты, мол, думаешь, что все, разделалась с этим засранцем, но ты только свистни! Ты же меня не бросишь…

— Вот, свищу. Доволен?

— У нас могли бы быть дети. Я хочу, чтобы у нас родились дети. Тогда все будет путем, слышишь? — Кар заметил, что всхлипывает, и отвернулся к даме с картофелечисткой.

— С этим покончено, — ответила Джерри. — От тебя и за миллион долларов рожать не стану.

— Если не вернешься ко мне и не отзовешь назад этот чертов иск о разводе, я пристрелю тебя, слышишь? — Телефон, как дренажная труба, всосал его последние слова.

— Кар, — ответила она, — оставь меня в покое.

— Слушай, женщина. Ты такого еще не видела, слышишь? Или я, или никто. Или твоя задница вернется сюда, или ты узнаешь, что такое настоящие неприятности! — кричал он, понимая в глубине души, что неприятности-то у него одного.

Джери начала плакать — сердито всхлипывать, немного напоказ.

— Ты, сукин сын! Оставь меня В ПОКОЕ!

— Послушай! — кричал Скроуп в трубку. — Все, что у тебя было с Джоном Вренчем, — забыто! Я прощаю тебя! — Он почти ощущал на вкус ее соленые слезы. Потом — он был в этом уверен — жена вдруг перестала плакать и расхохоталась.

Она повесила трубку. Он позвонил снова, но телефон был занят. «Лучший ушел».

Скроуп выпил еще немного, взял из кабинета отцовский дробовик, поехал в Сигнал, к единственному в этом городишке многоквартирному дому, у которого была припаркована ее машина, и прострелил окошко и капот автомобиля, деньги за который он выплачивал два года.

— Теперь посмейся, — сказал Скроуп.

Этот акт возмездия вызвал из подсознания былые мстительные мысли, и по пути домой он заглянул на ранчо Вренча. Пикап Джона Вренча, еще теплый, стоял на подъездной дорожке, его искривленный металл блестел под луной. Скроуп разбил стекло, проколол шины, пальнул в боковое окошко — «Вот тебе поп-корн, Джон!» — и швырнул свою рубашку на переднее сиденье как визитную карточку. Впервые ему захотелось убить их, их обоих, убить кого угодно, но только собственной рукой. На лестнице зажегся свет, и Скроуп отъехал, голый до пояса, с бутылкой, прижатой ко рту, с каплями виски, стекающими по волосам, которые покрывали его грудь, надеясь, что ему хоть зайчик попадется под колеса.

Когда Джери вернулась в Южную Дакоту, он узнал, что тут замешана Инес, эта колченогая старая сука, но… они были соседи, и ради Маддимэна он не стал поднимать скандала.

Вренч, волчара кудрявый, после того случая на глаза ему не попадался, а Скроупу уже не хватало гнева, чтобы как следует пересчитать тому зубы. В молодости оба поимели десятки девок — и целочек, и таких, которые еще купались в сперме другого парня, и старых телок, которых хоть сейчас в мусорную корзину кидай, и молоденьких, и Кэйли, сестренку Вренча — туда-сюда, и никаких обид. Но Вренч, который сам-то никогда не был женат, позабыл разницу между девками и женой.

У них был зуб друг на друга еще с детства, когда мамаша Скроупа присматривала за мальцом Вренчем. Они вместе играли в своем загончике, а Трэйн корчил им рожи через загородку или ложился под стол, так, чтобы они видели, и дурачился со своими пластмассовыми лошадками. Джери была его, Скроуповой, маленькой птичкой из Южной Дакоты, которая немножко здесь почирикала — и улетела обратно; а вот Джон Вренч возвращался снова и снова, и это будет продолжаться до тех пор, пока один из них не понесет гроб другого.

В Сигнал переселились несколько калифорнийцев — в том числе чудаковатый Харольд Баттс, с залысинами на лбу, которые восполнялись длинными, собранными сзади в хвост волосами, и его жена Соня, которая торговала машинами, пока мужчины-торговцы не разорили ее напором и интригами. Живя на побережье, Баттс работал инженером-металлургом в «Пасифик Винге», пока в один прекрасный день его не выставили на улицу вместе с пятью сотнями других. Он стал интересоваться пророчествами, признаками приближающегося конца света и тому подобными бреднями и смог внушить Соне, что в преддверии Страшного Суда они должны вести простую жизнь среди простых людей. Баттс подумывал о кузнечном ремесле, повторяя, что хочет быть полезным обществу, пока все не кончится; жизнь кузнеца, неизменная тысячелетиями, хорошо бы для этого подошла. Но в последнюю минуту он вдруг передумал и целый год учился у мастера по изготовлению шпор в Орегоне, по воскресеньям посещая эсхатологическую секту, известную как «Последнее диво».