Эмилиян Станев - Тихик и Назарий

Лежавшая подле Ивсула, полунагая, с обнаженной розовой грудью и влажными ногами, спросила:

— Что ты бормочешь, владыка?

— Не называй меня сейчас владыкой. Я говорю с небесным отцом. Через плотскую нашу связь соединяет он наши души в грядущей жизни. Там… — И Тихик указал на потолок.

Поймет ли его Ивсула, если он откроет ей свои душевные муки? А вдруг ей станет ясно, что он не менее грешен, чем все, и что он лжец? Страх перед этим и заставил Тихика полюбить ее — так любит свою жертву преступник. Он ревновал ее, хотел, чтобы она неотлучно была рядом и страстно молилась. Если ее отстранить и вернуть бабушку Калю, Ивсула озлобится и разгласит их отношения. Поздно! Да и какое имеет значение, совершается ли грех дважды или сотни раз? И Тихик перебирал в уме прегрешения, содеянные им с той минуты, когда он надел на себя пояс познания: насилие над Радулом, молчаливое одобрение грабительских действий Быкоглавого, сомнения в разумности господа и затаившееся в сердце богоборчество. Совесть укоряла его за смерть Каломелы, князя и отца Сильвестра, ведь если он отрицает бога, то, значит, он — их убийца. Так видел он себя опутанным грехами, которым нет прощения, и его молитвы уже не имели ни смысла, ни силы. Как полагалось по обряду, Тихик по-прежнему преломлял хлеб и благословлял общую трапезу, но не вкладывал души в эти святые действия. Он похудел, стал еще старательнее прятать лицо под покрывалом, был хмур и необщителен.

Утешал он себя единственно тем, что страдает ради блага ближних своих, несет крест грешника ради их достатка, ради того благоденствия, коим человек тешит свою плоть, дабы затем предаться богу и своей душе. С подобными мыслями и упованиями Тихик, сам того не заметив, вновь сделался тем Тихиком, которого занимали вопросы хлеба насущного, потому что они просты и доступны разуму, не терзают человека — в отличие от божьих тайн о потустороннем мире, о добре, об истине и справедливости…

Судя по всему, община близилась к такому благоденствию. Осенью в амбары засыпали много пшеницы и проса, через год отвоюют у леса новую пашню, многие уже тесали бревна для новых домов, люди выглядели довольными, по вечерам молельня бывала переполнена. Однако зима затянулась, к началу апреля запасы пшеницы и проса иссякли. Наступил голод. Селение затихло, лишь детский плач оглашал его, лица еретиков исхудали, неспокойно блуждали мрачно сверкавшие глаза, все меньше мужчин приходило по вечерам на общую молитву, и Совершенный делал вид, будто не замечает, что Быкоглавый под покровом темноты отправляется с целой дружиной в отдаленные села и пропадает по нескольку дней подряд. Люди Быкоглавого прятали под тулупами ножи и топоры, кое-кто смастерил себе копья, другие вооружались дубинами, а сам он — луком, мечом и копьем князя Сибина. Дружина пригоняла чужую скотину, притаскивала мешки с просом и рожью. Обозленные, преследуемые крестьянами, точно стая волков, люди Быкоглавого и слышать не хотели о запретах на мясо и огрызались на укоры Совершенного. Быкоглавый стал видной особой, все уповали на то, что он избавит их от голода, и смиренно сносили его своеволие, потому что одни святые не склоняются перед голодом и грубой силой.

— Братья и сестры, не оскверняйте божие в вас непокорством и скоромной пищей. Спасение ваше требует от вас послушания. Тот, кто служит двум господам, осужден на вечные муки, — проповедовал Тихик, вздыхая под покрывалом, потому что и сам он теперь служил двум господам.

Его выслушивали молча, понурив головы, а Быкоглавый, окруженный своей дружиной, стоял как столб и смотрел исподлобья.

Тихик утешался надеждой, что, когда кончится голод, придет конец и власти Быкоглавого, и заблаговременно приказал продолжать рубку леса. День и ночь пылали огромные костры, и вместе с дымом в селение наплывали горячие волны. Вечерами костры освещали землянки, и народ усаживался вокруг огня. Женщины стирали, дети с визгом и воплями гонялись друг за дружкой, мужчины обсуждали предстоящие дела.

Из покоя Совершенного было видно, как лес мало-помалу уступает людям обгоревшую землю. Торчали почернелые стволы, похожие на монахов, пораженных божьим гневом и проклятьем, но зато под пеплом был жирный чернозем. В этот год больше посеют и больше сожнут, только вот семян для сева не было. Пришлось опять прибегнуть к грабежу, и Тихик принудил себя молчать, покуда община не отсеется, покуда не минуют голодные дни.

К его страхам, терзаниям и надеждам добавлялись еще и другие опасения: проклятый художник своими картинами поколебал веру в учение. Они искушали людей, направляя их помыслы не к грядущей жизни, а к жизни на дьявольской сей земле, их красота соблазняла так же, как Сильвестрово Евангелие, и пробуждала смутные мечтания и представления, противные богомильскому учению. И не только за это ненавидел Тихик художника, он опасался, что, будучи наделен даром проникать в души человеческие, Назарий сумел разгадать и его связь с Ив сулой, его ложь и преступления. Назарий очень исхудал, целыми днями не выходил из землянки, но, когда наступила весна и проглянула молодая крапива, он быстро поздоровел. Опрятная золотистая бородка отросла, только вот глаза смотрели невесело, когда он шел по голодному и грязному селению. "Может, ополоумеет и уберется отсюда", — думал Тихик. Он внушил себе, что Назарий написал его портрет, но потом спрятал. Несколько раз он обшаривал землянку художника, но там ничего не было, кроме рваных овчин, служивших постелью.