Эмилиян Станев - Будни и праздники

— То-то и оно. Тверд человек душой. Ко всему привыкает, — сказала пожилая.

— Принес ему соседский сын губную гармошку. Он научился немного на ней играть. Гляжу, повеселел он у меня, о смерти и не думает. Приходят к нему люди, один одно принесет, другой — другое, он с ними разговаривает, шутит, точно ему родить, а не помирать. И такой какой — то стал… ровно святой, красивый. Глаза у него были серые, с темными точками, а тут посветлели, большие стали, светлые… и красивые, и страшные. Я начала даже бояться его, стыдиться как чужого. Вроде бы это Мил ко, а вроде и не он… словно с того света…

— Пометила его смерть, — отозвалась пожилая.

— Все-то он рад, все чему-то умиляется… Лягу ночью, думаю: «Эту весну он не переживет, помрет, а я осенью замуж выйду, вздохну свободно. А то ведь руки связаны, не знаешь, за кем раньше — то ли за ним, то ли за мальчонкой смотреть… И никуда не денешься… А он еще год жить собрался. Не заметила я, как возненавидела его. Ухаживать за ним перестала, кляну его, ругаю, а прежде уж как его любила, как дрожала над ним…

— Остыла ты к нему, как говорится, оторвала от сердца, — спокойным тоном заметила пожилая.

Николица всхлипнула и ненадолго замолчала. Подавив подступающие слезы, продолжала другим, холодным голосом:

— Приглянулась я Николе. Чего скрывать, была у нас любовь. Вдовец он, обещал меня ждать, да куда ему ждать, если он в Венгрию ездил огородником [19] Болгарские крестьяне далеко за пределами своей страны славились как искусные овощеводы. Каждую весну большие артели огородников уходили на заработки в Румынию. Венгрию, Чехословакию, Австрию и другие страны. Этот вид отходничества известен с начала XIX в. работать, надо же кому-то за его детьми и хозяйством смотреть…

Она повернулась и бросила взгляд на бахчу. Свекр распрягал лошадь. Мальчик стоял в стороне, стругая палочку. С ивы доносилось оживленное воркование горлицы.

— Да уж, конечно, — поддакнула пожилая, желая заставить ее рассказывать дальше.

— Подслушивает старый черт, — хитро сказала Николица и тихо добавила:

— Сговорились мы, дескать, с Николой извести Мил ко. Он, мол, меня подучил. Так и в заявлении написали. Мало я настрадалась, а тут еще в тюрьму меня упекли.

— Эх, все мы люди грешные, — сказала пожилая.

— Да нет на мне греха! — рассердилась Николица. — Милко своей смертью умер, не виновата я. И не для того я жаровню вносила, чтобы он задохнулся. Он в маленькой комнате спал. Печки в ней не было. А старику не сына жалко, а земли, поля этого. Оно мне после Милко осталось.

Николица копнула разок и задумалась.

Лицо ее заострилось, стало тоньше и каким-то печально-злым.

Пожилая равнодушно смотрела на нее, но в ее воловьих глазах читалось недоверие.

— Хоть бы Никола не уезжал, — произнесла молодая, как бы обращаясь к самой себе. — Да что ни делай, а от судьбы не уйдешь.

Пожилая не слышала. Она о чем-то задумалась. Вдруг ее широкое, покрытое морщинами лицо дрогнуло, она прикрыла глаза и как-то легко, без натуга запела. Песня взмывала понемногу вверх и, как птица, оторвавшаяся от земли, трепетала в раскаленном воздухе. И долго билась и кружилась, тоскливая, но упорная, с отчаянием вопрошавшая кого-то, кто хранил молчание в знойной шири.

Николица била мотыгой все быстрее, часто наклоняясь, словно угрожая черной земле.

На вершине холма, где одиноко торчала по-осеннему желтая груша, Босилков остановился передохнуть. Вытер лицо носовым платком, обмотал им шею и постарался представить себе встречу с будущей невестой — как он сядет рядом с ней и скажет, спокойно и просто, что полюбил ее не в эти последние недели, а уже давно, с тех пор, как впервые увидел. Он напряженно подыскивал подходящие слова, но все, что приходило в голову, получалось или чересчур сентиментальным, или, наоборот, слишком сухим и напыщенным.

— Похоже, я совсем отупел. Да и ни к чему все это. Она и так знает, зачем я должен явиться, — злился Босилков, разглядывая короткую тень, лежавшую у его ног.

Это был полный, невысокий человек с благодушным, бугристым лицом — с гимназических лет его мучили прыщи. Жидкие, плохо растущие волосы еле прикрывали начинающую седеть круглую голову. Неожиданно высокий и внушительный лоб совсем не вязался с мягким, по-детски кротким выражением карих глаз, да и во всей его плотной фигуре чувствовались неловкость и неуверенность, словно что-то постоянно давило и сковывало силу этого короткого тела. Четыре года назад он занял место судьи в родном городке — чтобы угодить отцу, местному адвокату, чья клиентура с тех пор стала быстро расти. За эти годы Босилков растолстел и удивительно быстро состарился, отчего его внешность только приобрела солидность и спокойную важность.