Юрий Морозов - Если бы я не был русским

— А ты представь себе, что в данный момент этот благородный снеток, стоя у сарая или свинарника, злорадно рассказывает свиньям или жене: «Ванька этот, майорский сынок, заявился, да ещё с люстрой московской под ручку, а люстра в юбке, как у прынцессы. Сам Ванька оброс волоснёй по плечи, в штанах эдаких шершавых, в рубахе шёлковой. Вот, мол, какой я молодец. Да послал я его подальше вместе с его шалашовкой. Не столица тут куражиться».

— Всё равно, это бред какой-то, — сказал Ивэн, — пойдём отсюда.

— Пойдём, только вон туда.

— Почему? Впрочем, нам и так туда. — И они двинулись прочь, подальше от снеткового благородства.

— Странно, — задумчиво сказала вдруг Илона, — я точно знаю, что никогда в жизни не бывала в этих местах, но сейчас мне кажется, что всё это — и посёлок с белыми стенами домов, и скалы, и вот эту улицу я уже где-то видела, а в левом углу её… Ах!

И действительно, за поворотом в самом конце посёлка открылся вид на бухту, внизу со всех сторон обрамлённую скалами, а в левом её углу виднелся небольшой пляж, уходящий вдаль за новые скалы.

— Где я это видела? — вопросила сама себя Илона, но вопрос остался без ответа.

Ивэн поставил палатку на пляже в углу бухты. Добираться до него сверху было довольно утомительно по крутой узкой тропинке, и поэтому на следующий день в поход за продуктами и водой, а также, конечно, на разведку Ивэн отправился один. Но около магазина произошла неожиданная встреча. В дверях его он столкнулся нос к носу с той самой «старой девой», что так внимательно разглядывала чью-то простыню.

— Боже мой! Елизавета Сергеевна! Здравствуйте, это я, Ваня Н-ов. А как Клара, где она? — Но, к удивлению, его несомненная Елизавета Сергеевна, буркнув на ходу: «Вы меня с кем-то спутали», — поспешно скрылась в тёмной щели между домами.

— Чёрт побери! — только это и смог произнести Ивэн, но тут его внимание отвлекла раскосая белоюбочница, сменившая прежний наряд на цветной, голубой с золотом сарафан. Она шла по улице в сторону берега, где стал на бивуак сам Ивэн. Пройдя по тропинке над бухтой, занятой их с Илоной палаткой, она пошла дальше, туда, где за белой скалой скрывалась другая, маленькая уютненькая бухточка, тоже с небольшим пляжем. Ивэн сверху видел, как она спустилась вниз, сняла сарафан и устроилась загорать на песке неподалёку от воды. Тогда, вернувшись верхом к своей бухте, он быстро спустился вниз и, высыпав из мешка консервы, хлеб, бутылки с минеральной водой, добытые в посёлке, стал из разного древесного мусора сооружать костёрчик.

— Ты готовь, так сказать, обед, а я сплаваю туда, за белую скалу, может, мидий насобираю, — добавил он, беря с собой сетку, с которой обычно плавают за подводной живностью.

Доплыть до скалы, обогнуть её и выплыть на соседний пляж для бывалого пловца было делом десяти минут. Ведь он и плавать научился в этих водах, и хотя родина не признавала его за своего, ему-то знаком здесь каждый камень. «Сестра» только что вышла из воды и отжимала волосы на том самом месте, куда он упал однажды, сорвавшись во время спуска из «ласточкина гнезда». Как странно! Ему казалось, что все эти мелкие детали прошлого давно и надёжно похоронены в железобетонном бункере радиоактивных отходов где-то на самой дальней планете его маленькой вселенной, но вот он снова здесь, и радиация проницает железобетон времени. Интересно, по-прежнему ли нетронуто «ласточкино гнездо» или давно уж разорено, как и всё в этой жизни.

Однажды, забравшись высоко в скалы, он нашёл небольшую пещеру, оборудованную под пулемётное гнездо. К пещере этой было очень трудно подобраться как сверху, так и снизу, поэтому всё в ней осталось нетронутым — и пулемёт на смешных козлиных ножках, и истлевший труп немца пулемётчика в груде зелёных гильз. Только череп его выкатился из пробитой каски: видимо, птицы гоняли из угла в угол. Он долго сидел за ржавым пулемётом в каске с колющей лоб пробоиной, целясь в убегающие от прицела волны, и думал о странных ощущениях чужеземца, умиравшего в этой каменной ловушке над мифологическим морем с инструментом дьявола в руках. Любил ли его кто-нибудь, и зачем он забрался сюда на верную смерть? Ивэн рассматривал его чуть-чуть промятый на лбу череп и думал о том, как кто-то когда-то вот так же будет разглядывать и его собственный череп в куче голых костей, и эти думы рождали в нём болезненные, но сладостно-страшные ощущения. От того места, которым любят женщин (и которые его тоже, кажется, весьма уважают), не осталось ничего, кроме нескольких лохмотьев одежды и брючных пуговиц, но под ними лежало нечто более существенное, и, разлепив это нечто, в слипшейся бумажной массе писем и документов, он увидел фото пухловатой, но весьма симпатичной немочки, так и не дождавшейся своего героя. И в непонятном томлении жизни и смерти он плакал, сидя за ржавым пулемётом, и, целясь сквозь слёзы в убегающие волны, думал о чём-то смутном: может быть, о невстрече пухлявой мэдхен и пулемётчика, может быть, о нём самом, отмучившемся на полу этой кельи, а может быть, о себе, которому ещё предстояли и невстречи, и любовь, и смерть. И непонятное томление это всё росло и ширилось в плаче и в чём-то таком, отчего казалось, что соединяются в едином море любви и встреч пухлявая немка, её пулемётчик и он, Ивэн. Волна жгучего счастья внезапно вознесла его на высоту солнца и низринула вдруг в неописуемых судорогах на каменный пол гнезда рядом с обклёванными костями и жалким выцветшим снимочком испуганной и заплаканной военной невесты неизвестного героя.