Сергей Тепляков - Двуллер-3. Ацетоновые детки

– А чего их водить? – с рыданиями в голосе вдруг спросил Петрушкин. – Данилу и Акима – чего водить по аду? Лешу с Алиной? Чем их пугать? Они такое видели… Я на то только надеюсь, что Данилка с Акимом не поняли ничего.

– Ты же говорил, что Аким на Кулика с мечом бросился. Значит, понял… – странно и торжественно сказала жена.

– Да… – сказал Петрушкин и глаза его гордо сверкнули. – Понял внучок. Был бы он постарше – посмотрел бы я на этого Тимура. Соскребали бы Кулика с этих камней…

– Надо сходить в церковь… – сказала жена. – Заказать молебен за упокой.

– Никуда я не пойду… – угрюмо ответил Петрушкин. – Почему он их не уберег? Что он хотел нам вот так объяснить? Ты, что ли, как-то не так жила? Или я? Ну так нам бы и объяснял. Дети при чем? Внуки при чем?

– Ты вот этому Тимуру простил, а Богу простить не можешь… – медленно проговорила жена. – Баба Зоя говорит, что надо ждать смерть, как невесту… еще она говорит: важно, чтобы в момент смерти человек не был один. А они были вместе.

– Что ты говоришь?… Что ты говоришь?.. – сквозь слезы забормотал Петрушкин. Он разом ослаб.

– Зато мы теперь одни… – сказал он.

– Я так и сказала бабе Зое… – кивнула жена.

– А она?

– А она говорит: что ты, да ведь с тобою Господь… Что ты все плачешь? Детей дал Господь, умирая, они возвращаются к отцу своему… Говорит, им там хорошо. Мол, молитесь о них: когда вы молитесь о них, вы соединяетесь с ними. Говорит: «Это только вам, дуракам неверующим, смерть страшна. А верующему, да кто праведно прожил, смерть радостна»…

– Так что же мне теперь, этому Тимуру, может, еще и спасибо сказать? – задыхаясь от слез, проговорил Петрушкин.

– Я так же спросила бабу Зою. А она говорит: «надо молиться о его душе».

– Ишь ты… – сказал Петрушкин, пытаясь совладать с собой. – на все у них есть ответ. Не интересует меня его душа. Не человек он. Ему только если ногу прищемит, он боль почувствует. Это вот мы с тобой здесь на стенки лезем. А он, думаю, лежит на своей тюремной койке и думает, что же у него будет на ужин.

– Вот и надо молиться о его душе, чтобы он понял, что совершил, ужаснулся и раскаялся… – ответила жена.

– А мне-то что с его раскаяния? – как-то даже удивился Петрушкин. – Я понимаю – этим может, он спасет свою душу. Но меня-то спасение его души не интересует. Совершенно, ни капельки! И то, что он будет гореть в Аду, меня не интересует – мне надо, чтобы он здесь, на Земле, свое получил!

Он побелел. Глаза его зло сверкали.

– А ты спроси себя – станет тебе легче? Вот дадут тебе его щипцами рвать на куски – полегчает тебе? – спросила жена.

Петрушкин подумал.

– Да! – твердо сказал он. – Полегчает. Может, потом я и понял бы, что делаю что-то не то, но поначалу мне бы сильно полегчало. Да и он, думаю, намного быстрее раскаялся бы в том, что сотворил.

– Ненависть сожжет нас… – сказала она.

– Горе нас сожжет… – возразил он. – А ненависть прибавляет сил.

– Где же прибавляет? – усмехнулась она. – Думаешь, я не вижу, как ты таблетки глотаешь?

– А ты? – спросил он. – Думаешь, я не вижу твоих таблеток? Что-то не помогают тебе проповеди бабы Зои…

– Так я же тоже комсомолка и атеистка… – сказала она. – Легко ли привыкнуть к тому, что надо радоваться, а не горевать?

Они помолчали.

– Баба Зоя еще сказала, что если у родителей умирает ребенок, то у них появляется молитвенник в раю, и когда родители придут к воротам рая, то дети будут молиться за них.

– То есть, у нас теперь там есть блат? – мрачно спросил Петрушкин.

– Думай, что говоришь! – хлопнула его по плечу жена.

– А что теперь? – устало сказал он. – Думай-не думай, говори-не говори – все одно.

Они замолчали. Слезы катились у обоих из глаз.

– За что сидишь? – спросил Бесчетнов стоявшего перед ним пацана, одного из тех, кому предстояло получать паспорт. Пацан был одет в серое, брит наголо, лицо имел насупленное. Это был злой зверек, ненавидевший все вокруг, и Бесчетнова в том числе. «встретил бы он меня в городе – зубами бы порвал…» – подумал Бесчетнов.

– Старика убил… – нехотя, сквозь зубы, ответил пацан.

Бесчетнов, хоть и знал, что это не институт благородных девиц, все же оторопел.

– За что? – спросил он. – он меня оскорбил… – ответил пацан, не глядя Бесчетнову в глаза. Эта привычка – смотреть при разговоре в сторону – была здесь у всех «зэчат».

– А кто у тебя на воле?

– Бабушка.

– А мать?

– Нету…

Бесчетнов смотрел на него, думая, что еще спросить. Ничего не придумывалось. «да и хрен с ним!» – подумал Бесчетнов.