Вильям Козлов - Когда боги глухи

— Скоро пятнадцать лет живу в семье художников, а вы первый, кто предложил написать мой портрет, — рассмеялся Вадим.

— А сталевар у горнила? Хлебороб в поле? — принялся перечислять Тихон Емельянович. — Член бюро райкома? Твое лицо запечатлено в лучших моих картинах…

Андрей не выдержал и фыркнул. Дед метнул на него недовольный взгляд и сердито заметил:

— Попробуй только завтра не прийти в мастерскую после школы… — Он повернул голову к Вадиму: — Он мне позирует для картины «Юные хоккеисты».

— У меня клюшка сломалась, — подал голос Андрей.

— Наденька, дай ему деньги на новую клюшку, — обратился Головин к жене. — Даже на две, а то он и эту сломает!

Бородатый художник протянул Вадиму визитную карточку с адресом и телефоном. Оказалось, что он заслуженный художник РСФСР.

— Может, завтра и начнем? — предложил он.

— Я вам позвоню… — Вадим еще раз взглянул на карточку: — … Виктор Васильевич, обязательно позвоню.

Когда они возвращались домой, Ирина сказала, что Виктор Васильевич считается одним из лучших портретистов в Ленинграде, его работы часто выставляются на международных выставках. Вадим вытащил из кармана визитную карточку и разорвал.

— Мне надоело позировать твоему папаше, — ворчливо заметил он. — И живет этот знаменитый портретист у черта на куличках!

— Не отвертишься, милый, — улыбнулась Ирина. — Если уж Виктор Васильевич на тебя глаз положил, не оставит в покое, пока портрет не напишет.

— Снова сбегу в Андреевку, — отмахнулся Вадим.

— Он тебя и там найдет, — поддразнивала жена. — Неподалеку от твоих родных пенатов находится поселок художников. У Виктора Васильевича там дача.

— Папа, ты зря отказываешься, — вступил в разговор Андрей. — Он действительно хороший художник.

— Караул! — рассмеялся Вадим. — На край света убегу, а позировать не стану. Хватит с меня сталевара, хлебороба и члена бюро райкома!

— Андрюша, и охота тебе часами сидеть в углу и слушать застольные разговоры? — обратилась Ирина к сыну.

— Интересно, — улыбнулся Андрей. — Хотя я и не берусь утверждать, что все художники — гиганты мысли.

— Слышишь, что он говорит? — взглянула на мужа Ирина.

— А писатели — гиганты мысли? — рассмеялся Вадим. — Или самые завзятые интеллектуалы у нас — это спортсмены?

— Если ты имеешь в виду меня, — невозмутимо ответил Андрей, — то я не собираюсь всю свою жизнь посвящать спорту.

Дмитрий Андреевич, поблагодарив шофера, отпустил райкомовский «газик» у повертки с шоссе на Андреевку. Солнце окрасило стволы высоких сосен в розовый цвет, над висячим железнодорожным мостом плыли ярко очерченные желтой окаемкой пышные облака, а небо было пронзительно синим. В этом месте шоссе горбом выгнуло свою серую спину. Машины с надсадным воем взлетали на мост, а затем с шелестящим шумом скатывались вниз. Белые с черными полосами придорожные столбики разбегались по обочинам в разные стороны. Шум машин не раздражал, а, наоборот, навевал приятную грусть: жизнь продолжается, люди куда-то едут, спешат, а солнце на небе все такое же прежнее, и белые облака никуда не торопятся — тихо и бесшумно плывут над землей. И никто не знает их маршрута. Кто-то сделал у повертки навес со скамейкой, Абросимов поставил сумку и присел, по привычке было полез в карман за папиросами, но вместо них нащупал жестяную банку с монпансье. Встряхнул ее — конфеты дробно застучали. Вздохнул и снова опустил банку в карман. Врачи строго-настрого запретили курить. Инфаркт прихватил Дмитрия Андреевича на уроке истории. Кажется, и не волновался, да и настроение в тот зимний день было хорошее, а вот коварная болезнь века взяла да и в одно мгновение пригвоздила его к жесткому стулу в классе. Совершенно удивительное чувство вдруг испытал он: будто взлетел вверх, на мгновение повис между небом и землей, а потом грузно, захлебнувшись воздухом, опустился на прежнее место. И вот тут-то и пришла острая колющая боль, ударила в лопатку и отдалась в левом предплечье. Затем медленно распространилась на левую сторону груди, перехватила дыхание, вызвала мучную бледность на лице, будто плеснула молоком в глаза. Первым обратил внимание на притихшего директора с потухшими глазами Генка Сизов.

— Дмитрий Андреевич, вам худо? — обеспокоено спросил он, тараща на него встревоженные глаза.

А ему было не пошевелиться, казалось, вот-вот что-то тоненькое, как нитка, оборвется в груди… О чем он думал в эти страшные мгновения? Пожалуй, о том, что нехорошо вот так сейчас умереть. Напугать ребятишек… Их лица слились в бледные движущиеся глазастые пятна, голосов он уже не слышал, в ушах что-то слабо тренькало, окно, в которое было видно озеро, будто задернули прозрачной желтой портьерой.