Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Когда в старых коробках
по чердачным лестницам
приносят детские воспоминания,
чтобы украсить ими ёлку,
а по винтовым лестницам,
заглаживая прошлые ошибки,
уносят вину
и вносят вино —
в тот же самый миг
по чёрным лестницам,
осторожно,
только бы не оступиться —
рядом бездна,
в серебряных ведёрках
выносят осколки
новогодних поздравлений
и выбрасывают их в синий рассвет.
До следующей встречи!
До следующего Нового года!

Падает дождь на траву,
как подкошенный;
травы на землю ложатся
толстыми косами;
валится ветер на окна
и рамами грохает,
а под набрякшими веками-листьями
больно пульсируют
красные шарики
отяжелевших
рябиновых кистей.

Осень моя — листьев ладони
Пробуют воздух на прочность
И землю на милость.
Яркое время стоит наготове
в прозрачном сифоне.
Вот-вот нальют из него
лишь бы не сбилась
со счёта и ритма
птица в полёте
от крови
внезапно прихлынувшей
к горлу и крыльям.

что-то неймётся мне, неможется,
что-то ищется
не найдётся никак что-то;
везде искала — не нашла,
к себе оборотилась —
в глубь пошла:
бусины белые,
бусины красные
из-под шкуры просыпались
жемчуга скатились,
кораллы растеклись
из-под первой шкуры, красной, всюду,
всюду красно —
страшно;
из-под второй шкуры, оранжевой,
пёрышки яркие фазаньи, павлиньи
пёстрые, полосатые, переливчатые
взмыли к небу,
облака щекочут,
из-под шкуры разлетелись,
рассыпались по свету, по люду, по снегу —
холодно;
из-под третьей, жёлто-горячей — слова
вспыхнули, запульсировали неоново
фразами, лозунгами, междометиями,
песенками колыбельными,
сонетами петрарки,
ковром-самолётом легли взволнованно,
рванулись куда-то, унеслись —
неясно;
четвёртая, зелёная, рухнула
бронёй тяжёлой,
рюкзаком необъятным, волной морской,
земной бороздой бесконечной
а там: семена травяные, косточки плодовые,
персиковые, оливковые,
икорка рыбья, лягушечья зреет,
зародыши детские, звериные, скотские,
глазки картофельные, почки всякие, усы
земляничные —
вожделенно;
пятую, голубую, никак, ну никак не
содрать —
— не поддаётся —
пришлось выворачивать наизнанку,
чулком телячьим стягивать.
стянула — а там ты, любовь моя,
небесами дарованная,
спишь-потягиваешься,
мягко светишься чем-то изнутри, греешь
меня
нежно;
шестая, синяя-синяя, сама треснула,
ахнула, раскололась,
на две половинки распалась —
вот он — мир наш бренный, космос вечный,
шум-гам, тишина звенящая,
полнота-пустота, срамота-красота —
застыдишься — залюбуешься —
интересно;
а седьмую, золотую, не снимала —
так, приоткрыла немного
пыль или пепел там —
не поняла,
два крыла лежат,
вроде ангельских
и более никого;
что искала — нашла.
Верну ли?

Чёрной птицей на ветке поручня повисаю,
по ночам взрываю пространство чужого города.
Задыхаюсь тобой, до тебя, без тебя, сдыхаю,
только мелочь в карманах, да ветер гремит за
воротом.

…а с утра, возомнив себя белым лебедем,
разбиваюсь.

Я знаю, какими должны быть мои стихи,
чтобы они нравились маме:
такие не стыдно слушать,
но очень стыдно читать.

Я знаю, какими должны быть мои стихи,
чтобы они нравились моим друзьям:
их нужно кричать, наливаясь жёлчью.

Я знаю, какими должны быть мои стихи,
чтобы иметь девочек-фанаток:
такие нужно публиковать в тоненьких книжках
или попросту писать на листочках.

Я знаю, какими должны быть мои стихи,
чтобы заслужить твою похвалу —
я пишу такие стихи.

Я знаю, какими должны быть мои стихи,
но я не смогу их написать.

пережила и эту зиму
переживала всё смогу ли
развоплощалась на витрине
в попытке усидеть на стуле
на тонких несуразных ножках
проходит жизнь проходит глупо
а к супу не подали ложку
а к супу не подали супа
и очень рано появилась
любовь к неперемене пар
а ты всю зиму грелась в people’s
а мне нельзя ни гриль ни бар
и будет общая тетрадь
в расчётах будут дом пелёнки
и если было в кайф писать
то больший кайф носить ребёнка
а третьему легко метаться
срываться грызть краюхи крыш
ему — его. мне — оставаться.
тебе — отправиться в париж.