Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Мы в этом мире все в командировке».

Малыш, вздохнув печально, произнёс: «Ну, я пойду».
И больше я его нигде не видел.
Ох, и устроит пакость он мне в нынешнем году
За то, что в прошлом я его обидел.
А я ведь зря его тогда обидел.

Я был мальчишкой и умел в лесу тропу найти,
Уху варить и слушать птиц, и яблони трясти.
Девчонку рыжую к реке мой тихий свист манил,
И каждый вечер для меня весёлым Маем был.
Июль пришёл, а с ним пришли и зрелости года,
И всё, что было у меня, я отдал ей тогда.
Но как-то ночью за рекой услышал песню я,
И рыжая моя ушла — ушла Любовь моя.
Сейчас Сентябрь, и я старик, и мне пора уйти.
Нет птиц в лесу, и мне в траве тропинки не найти.
Река у ног моих звенит, а там — а за рекой
Девчонка рыжая свистит и машет мне рукой.

Как-то раз в июньскую ночь на Сосновом, а может в Юрге
Стало мне от шума, невмочь и спустился я тихо к реке.
Костерок возле берега тлел, у огня пел какой-то пацан.
Пригляделся я и обомлел: не пацан это был, а я сам.

Пять десятков лет скинуть бы с плеч, и сомнений нет — вылитый я:
Те же руки, глаза и речь, даже, вон, гитара моя.
«Где ж ты прятался столько лет? Я такого себя позабыл».
А он, подлец, смеётся в ответ: «Я всю жизнь с тобой рядом был.

Да, старик, ты совсем сдаёшь: растолстел, обрюзг, поглупел.
А ведь песни, что ты поёшь, это я за тебя их пел.
Я с тобой по кострам ходил, я учил, кому что сказать.
Ты ж общительный, как крокодил, пары слов не можешь связать».

Надоел мне его этот звон (нынче наглые все они),
И сказал я юнцу: «Пошёл вон! И гитару мою, кстати, верни».
Больше я его не видал. Ничего: ем, пью и дышу.
Может, всё мне приснилось тогда? Жалко, песен с тех пор не пишу.

Я почудил довольно, всё это было давно:
Было мне очень больно — вам было просто смешно.
Ах, как бывало стыдно — а вам было наплевать.
Видно, пора мне, видно, лавочку закрывать.

Головы тлеют на кольях — пусть поглазеет народ.
Милое Средневековье вместе со мной не умрёт.
Вьюга в ночи натужно будет нас отпевать.
Видно, действительно нужно лавочку закрывать.
Вряд ли потомки будут много умнее меня,
Вряд ли они забудут меньше, чем сохранят.
Люди живых боятся — на мертвецов им плевать.
Видно, пора мне, братцы, лавочку закрывать.

Жил я во время оно — всё это было давно.
То, что звалось Вийоном, имя пустое одно.
Тело моё истлело — этого не миновать.
Ах, как оно не хотело лавочку закрывать!

Я Вечный Жид. То, что для вас эпоха —
Неделя для меня по моему календарю.
Я Вечный Жид. Я видел очень много,
И мне на вас плевать, и это я вам говорю.
Исчезнет жизнь, и прах закружит ветер,
Моря возникнут новые из человечьих слёз.
Я Вечный Жид — единственный свидетель
Того, как идеалы превращаются в навоз.
Средь вас, чужих, безлик, неслышен, нем я.
У вас Любовь и Смерть по своему календарю.
Я Вечный Жид, невидимый, как Время.
Мне страшно одному, и это я вам говорю.
Давно забыт, один на белом свете,
Тепла не жду, любви не жду, дорога далека.
Я, Вечный Жид, несу своё бессмертье
Туда, где в тёмной синеве кончаются века.

Иногда я испускаю дым,
Иногда тоску я испускаю,
Что, как был, остался молодым,
Закоптился вечностью — лишь с краю…

Никаких фантазий и надежд!
В свете дня бессильна ночи масса.
Кто освоил звательный падеж,
Может — и в коптильне — жить без мяса.

Война и мир… Хождение по мукам…
Отцы и дети… Слово о полку…
Давая волю Мухам-цокотухам,
Я тоже парю, жарю и пеку.
Кто виноват?.. Что делать?.. Есть вопросы —
Чтоб, отвечая за любовь-морковь,
Из песни Слово выбросить и вбросить —
Минуя промежуток — сразу в кровь!

«Пергаменты горят, а буквы улетают» —
Назад во тьму, к себе на облака.
И тот, кто жжёт, тот эту тайну знает,
Хранит её, единственный пока.
Сквозь сито лет проглядывают соты,
Мёд, воск, прополис, молочко, перга.
И в адском пламени есть умные пустоты
Для диссидентов кисти и пера.