— Значит, звезда эта сияла для всех? — спросила Катя как-то с подозрением. Ее, видимо, замысел мой не вдохновил.
— Да. Для всех.
— Тогда твой герой вполне мог упереться куда-нибудь в Баренцево море. — Катька улыбнулась. — Потому что если реальные волхвы шли, например, из Аравии, то он, глядя на звезду, должен был пойти как раз в другую сторону.
— Да никому он ничего не должен. А тем более — упираться в море. Мудрые люди вообще не упираются, а соглашаются… всегда. — Я робко посмотрел на Катьку, тревожась, что она не поймет.
Но Катька осмыслила и поинтересовалась:
— Конец у поэмы — какой хочешь сделать?
Я сказал, что не буду описывать, как ведун доберется до Вифлеема, что каждый русский человек должен сам это вообразить. Ведь дело-то очень личное. Еще объяснил, что поедет он на якутской лошадке. Накануне я смотрел научно-популярную передачу и узнал: якутская лошадь — одна из самых древних и живучих. Она в лютый мороз без проблем выкапывает себе копытами корм из-под снега.
Тут Катя опять меня чуть-чуть смутила, сказав, что информацию из телевизора нельзя вот так запросто использовать в творчестве, что это намек на публицистику и тупой реализм. И я решил отправить моего волхва пешком — дойдет, мужики в старину были выносливые… А Катька — умница, не зря учится в своем филологическом институте.
Мы бы еще долго говорили о нелегком пути ведуна, гуляли по саду и у сарая, пили бы чай с медом, но скоро должна была вернуться с работы ее мать.
Я оделся, взял сумку. Катя проводила меня на улицу. Я подумал, что не зря рассказал ей о своей будущей поэме, ведь у Кати даже улучшилось настроение — не ругала меня… не говорила больше, что все это — хренотень. Наверно, она лишь сделала вид, будто ей не очень понравилось, чтобы я творил дальше упорнее.
Отойдя немного от калитки, я обернулся:
— Катьк, он смело пошел! Даже без карты! Каково, а? Это же не только история, это вообще — прорыв!
— Дары! Дары у него будут? — крикнула Катька.
Я, удаляясь, крикнул ей, что подумаю. И сразу стал думать… Замелькали в сознании кедровые шишки, целебные коренья, что-то топорное, но очень нужное, затем вообразились мне цыганская шаль и бутылка рижского бальзама, и я понял: наскоро такие вещи не решаются.
Рифмуя первые строки поэмы, я направился не к станции, а в другую сторону, чтобы немного погулять. Переулками вышел на какой-то пустырь, думая, как по-настоящему, по-человечески люблю Катьку, какая она мне родная и отзывчивая, а то, что психует иногда, так это ничего, почти нормально... Потом тропинка уперлась в бетонный забор, возле которого чернел кузов сгоревшей машины. Насыпь железной дороги была рядом.
По заснеженному склону я выбрался на пути. Слева над рельсами светились два нежно-синих семафора, за ними — примерно в полутора километрах — желтели фонари платформы. Я пошел к ней… Взвевая снежную пыль, проносились составы. И тогда, стоя на обочине, ослепляемый мощным прожектором локомотива, я махал сумкой с журналами. И поезда приветливо гудели мне в ответ.
Бузник Михаил Викторович родился в 1947 году в Пржевальске. Выпускник химфака Киевского университета. Поэт, драматург. Основные поэтические книги вышли в парижском издательстве “YMKA-Press”. Живет в Москве.
1
Над недвижной точкой
бытия —
нерукотворный.
Таким Римским светом —
окутаны вокруг
скалы, что от них
можно напиться.
Красоту прощенную
окрыленное разумение
стягивает.
Огнями залита
смерть.
2
Вихри плоти
земной —
смелее прежнего.
Перевернутый луч
тяжелеет —
над синим ободком
жизни ушедшей.
Форма бытия,
которой еще нет? —
пелену пределов
сорвала.
Лев, в мраморных
лепестках
лежащий, —
Лувр хранит.
3
Бездны близость —
над платом
печали...
И вдруг сверхмирность
радость НЕУНОСИМУЮ
находит...
Внемлет
бесчинству туч —
без которых перелет
пространств
холодных
невозможен.
4
Небоскребы
в глубину обморока
прорывались.
Helen это
очевидно.
Красотой
Читать дальше
