Перламутром его было не удивить. Беззубки, бороздившие мелководье, служили ему походной пищей, в случае если маршрут проходил мимо водоема. Он заворачивал их в лопухи, укладывал в котомку и на привале вскрывал, надрезав ножом мышцу у смычки створок (створка, чавкнув, отскакивала — он воображал: как крышка на жилетных часах), выскабливал ногу-язык, насаживал на прутик и поджаривал над углями. В раковинах попадались неровные, холодные на язык жемчужины. Их он тут же глотал, считая знаком везения. В магазине “Ткани” на прилавке лежали разлинованные картонки с пришитыми к ним пуговицами. Среди них попадались красивые, похожие на броши. Отдельная картонка была выделена для перламутровых изделий. Семен покупал несколько видов по одной штуке и, придя домой, при помощи лупы, надфиля, бритвенного лезвия и паяльника изучал искусственный перламутр.
И вот однажды, когда он рассматривал гибкую слюду и слоистый обломок раковины, ему пришло в голову, что переливы перламутра связаны с его многослойностью. С тем, что он состоит из нескольких тонких слоев с различным сопротивлением свету. Верхние — самые прозрачные для лучей, отраженных нижними, более плотными слоями, — выполняют ту же роль, что и бензиновая переливчатая пленка на поверхности лужи. Таким образом, движущийся цвет разлитой нефти, многосоставный цвет белого света фантастически соединялся Семеном с доисторическими многослойными зеркалами — створками ископаемых моллюсков, послойно запечатлевших фрагменты древней эпохи. Он воображал, что если осторожно счистить верхний слой перламутра на древнем моллюске, то вовне вырвется свет — фрагмент мира, существовавшего далеко до возникновения человека.
Идя вдоль речки, Семен всматривался в рельеф, вздымавшийся и опускавшийся на подступах к карьеру, и размышлял, каким был этот пейзаж в доисторические времена — до ледникового периода. Выглядело ли все вокруг так же? Ему жутко было думать, что — да, все примерно было, как сейчас. То же солнце, перелески, только речка утекала вон за тот холм и уходила излучиной чуть восточней, вон за ту гряду холмов. Пожалуй, она была шире, полноводней, лес стоял гуще, выше. На водопой собирались великанские олени, носороги, похожие на бронепоезд, мамонты, саблезубые кошки, с длинными кожистыми ножнами, оттянутыми клыками с брыл.
Так же Земля бесчувственно неслась вокруг Солнца.
И обширна была пустота: ничего, кроме пустоты.
Число лет, предвосхитивших его на земле, представлялось Семену совершенно холодным. Оно выпадало из опыта в бессмыслицу. Кто видел землю до него: до — человека? Было ли время до того, когда его… когда ничего не было?
Однажды эти вопросы привели его к озарению, которое, впрочем, усугубило невозможность ответа. Он понял, что мир был создан вместе с человеком. Что все эти сотни миллионов лет хотя и имеют длительность, но они суть точка, “мера ноль” — несколько дней посреди течения плодородной вязкости человеческого зрения. Что длительность этих миллионолетий фиктивна — подобно длительности угасшего сновидения, подделываемого самбой исследовательской скрупулезностью припоминания.
Семен чувствовал: оставаясь один, помимо тишины он обретал что-то еще, очень важное. Думая сейчас об этом, он уже мог это ощущение сформулировать, но не был уверен: в самом ли деле он при этом приближался к Богу, к врожденному и очень тревожному понятию скрытой явленности? О неизвестном Боге он думал как об особенном соположении умственного воображения и воображения тела, о природе которого он ничего не знал и которое мог бы сравнить скорее с необъяснимым инстинктом, чем с каким бы то ни было знанием. Например, с половым влечением, недавно ворвавшимся в его мир. Но Семен чуял, что если и возможно “обретение Бога”, то оно как раз и было той мыслью, в которую он воплощался в лесу — в молчание, пробужденное стрекотом кузнечиков, гудением шмелей в клевере, кипрее, иван-да-марье, шорохом слабого дождя, запутавшегося в кронах, не достигнув головы, лица, земли, ладоней; хрупом гусениц, скрежетом древоточца, скрипом коры, пронзаемой яйцекладом наездника, дробью дятла, сложносоставным шумом переломленного собственной тяжестью трухлявого дерева.
Кроме леса, речки, ландшафта, составляющих упоительную жуть его солнечного одиночества, у него было еще одно особенное, тайное пространство — один из нескольких заброшенных карьеров, имевшихся в округе.
Читать дальше
