Александр Попов - Юный, юный Илья

Но Илья, было похоже, не слушал директора. Он пристально смотрел на картину и глубоко, печально задумался – так задумался и отстранился ото всех и всего, что не замечал, как собравшиеся удивленно и даже испуганно посмотрели на него, ожидая ответа.

Картина поразила и увлекла его внезапно открывшимся новым, захватывающим значением: как они все не видят и не понимают, что прекраснее и разумнее ничего не может быть, чем жизнь в этом вечном покое? Там – вечность и покой, и нет этой пошлой, гадкой возни. Там не надо краснеть и лгать, там нет добра и зла. Бежать туда! Здесь плохо, неуютно. Как Валентина Ивановна этого не понимает, и часто, бестолково краснеющая Марина Иннокентьевна?.. Так беги же!

Илья встал и, слепо наткнувшись на дверной косяк, выскочил из квартиры.

Он бродил по городу и думал.

Ночью вернулся домой. Не спавшие родители бросились к нему. Николай Иванович, неверующий, тайком перекрестился и подумал: "Спасибо, Боженька: живой мой мерзавец". А вслух рявкнул:

– Ты где же шлялся? Мы с матерью столько времени пробегали и проездили по Иркутску, во всех моргах и больницах побывали. Что же ты, гаденыш, измываешься над нами? – Намотал на свою загорелую большую руку сыромятный, лоснящийся от долгого ношения ремень.

Илья намертво взял другой конец ремня и страшно выговорил:

– Только попробуй ударить.

Мария Селивановна плакала, но не забывала, что нужно крепко-накрепко стоять между мужем и сыном. Илья широким шагом прошел в свою комнату прямо в обуви, чего раньше никогда не позволялось в доме Николая Ивановича. Но он не произнес ни звука, а мешковато приосел на стул. Мария Селивановна приютилась рядом и тихонько сказала, как будто только лишь мысли ее говорили:

– Быть беде, чую сердцем, отец.

– Молчи, мать, – склонил он лысеющую, встрепанную голову низко-низко.

Илья, распластавшись, лежал на кровати и с оторопью вспоминал прошедший день. В сумерках тусклого раннего утра вошла к нему мать, и сын притворился спящим. Она постояла над ним, перекрестила и вышла.

Город заглядывал в окно теплой, уютной комнаты Ильи светящимися глазами, и ему мнилось, что весь мир зорко присматривается к нему, чего-то ожидая. Он вспоминал сумрачное левитановское небо над старой часовней, думал, отчего же так долго и сильно живет в нем эта картина, не уходит, не пропадает, как другие, а ширится, наливается плотью и духом какого-то нового и пока еще мало понятного для Ильи чувства. Раньше, когда он разглядывал знаменитые полотна, ему хотелось так же заразительно и всепонятно, как делали великие, большие художники, писать и рисовать. Теперь в нем жила только "Над вечным покоем", но не писать и рисовать его тянуло, а – жить так, дышать воздухом вечного покоя, быть может, поселиться возле старой часовни и стать лучше, чище.

Илья порывисто поднялся. Быстро, нервно прошелся по комнате, взял карандаш, плотный лист белой бумаги, на секунду замер – стал рисовать. Он час или больше пунктирно, лихорадочно метал по листу карандаш, отскакивал в сторону и огненными глазами, представлялось, пытался прожечь рисунок. Потом подбежал к нему, смял, разорвал в клочья и закрыл ладонями лицо. Но через мгновение схватил с полки стопку последних, майских, рисунков и акварелей, быстро, резко-грубо перемахнул лист за листом и брезгливо оттолкнул – пошлость, пошлость! Неужели он погиб как художник? Все мелко, надуманно. Что с ним стряслось? Почему так быстро улетучились из него талант, доброта и любовь? Как ему жить дальше? А может, действительно – незачем?

Он украдкой вынул из-за шкафа работы матери, долго их разглядывал и почувствовал, что они освежали его. Как же он мог раньше смеяться над ее живописью?

Будто проткнутый, сдуваемый шар, Илья медленно и неохотно опустился головой на подушку. На него накатилось равнодушие, придавило последние угольки метавшихся мыслей, и они, устав за день, вечер и ночь от ударов, взрывов и резких поворотов, непокорливо, но все же уснули.

Утром мать сказала Илье:

– Сын, слышишь, мы с отцом ночь глаз не сомкнули, а все думали: не в охоту тебе учение, а чего же придумать? И так, сынок, крутили, и этак, и ругнулись грешным делом маленько, а решили вот что: иди-ка ты, Илья, к отцу на завод. Будешь плакаты писать или послесарничаешь до армии, а? Что теперь убиваться нам всем, коли тебе учеба в голову не лезет? И без нее проживешь. Я не ахти какая грамотная, но ничего, жива-здорова. Да и отец не силен в грамоте. Так я, отец, говорю?