Морис Одебер: Могила Греты Гарбо

После ее ухода я превратился в затворника и в одиночестве вел монашеский образ жизни. Я рассчитал Густава и Сигрид, которые больше ничем не могли быть полезны мне, и укрылся в своей комнатке в башне; большую часть времени я проводил в лаборатории и часто даже засыпал там. Штернберг, единственный друг, который меня связывал с внешним миром, отдалился от меня, он отправился сначала в Европу, а затем на съемки фильма, доставившего ему множество хлопот.

Итак, у меня было масса времени, чтобы вернуться в прошлое. Конечно, я уже знал, что нашим существованием руководит случай, но я был слишком требователен, чтобы удовлетвориться столь банальной очевидностью. Я хотел понять больше.

Мне показалось, что параллельность нашего следования была лишь видимой; в действительности мы беспрерывно отдалялись друг от друга, отрывались от жизни, но каждый по-своему: она становилась призраком во внешнем мире, я становился призраком в самом себе. Она стала такой, какой ее хотели видеть другие, а я, не осознавая этого, приближался к своей истинной сущности.

Чтение Корнеля и размышление над употреблением такого понятия, как «слава», привели меня однажды к мысли: слава — это то, что обязывает человека действовать соответственно идее, которую он сам себе навязал. Родриго, вопреки тому, что пишут те, кто невнимательно читал, не колеблется между любовью и долгом. Он отправляется на поединок с доном Гормасом, поскольку слава приказывает ему сделать это. Если он ее потеряет, он превратится в ничто. Он обязан соответствовать ей.

Что же я должен себе? Я специально написал «себе», чтобы подчеркнуть, что Родриго плутует: за тем, что он называет долгом, вырисовывается толпа других людей и лицо Химены; за ним наблюдает не только он сам, если так можно выразиться. Но я не герой. И я один. Если и существуют другие, то только как бесцветные статисты.

Суть того, что наконец открылось мне за эти долгие годы, привело меня к тому, чем я стал. Я часто говорил о своем равнодушии; если оно и увеличивалось с течением времени, то не стало больше того расстояния, которое я установил между собой и жизнью. Преодолев его однажды, я пришел на фабрику грез, в Голливуд, город, где воображаемое — рожденное фильмами и моими фотографиями — медленно переходило в реальность, намного более настоящую, чем то, что называет реальностью обманутое видимостью большинство.

Если следовать логике, я должен был позаимствовать здесь что-нибудь и скромно исчезнуть. Но тут заговорила слава, которая спугнула всю скромность и проявилась в чрезмерном тщеславии.

Я не спешил. Я обошел виллу и стер все признаки нашего существования, никакого следа после нас не должно было остаться. В башне работа была более сложной и требовала нескольких дней. Моя коллекция постоянно увеличивалась, папки копились, к тому же я принял решение просмотреть все содержимое папок, прежде чем закрыть их. Я благополучно добрался до конца пути, то, что так долго было страстью, стало прахом.

Закончив просмотр, я перенес папки в лабораторию. Там был беспорядок: негативы, развешанные повсюду в ожидании проявки, которая никогда не наступит, обрезки, рассыпанные по полу, забытые и заброшенные — масса, представляющая собой выразительное зрелище. По всей комнате валялись склянки и бутылки, в которых я хранил необходимые для работы жидкости (бензин, различные растворы). Я смешал их все и начал заботливо выливать смесь сначала на папки и пленки, а потом на пол. Я сделал то же самое в коридоре, на лестнице и по всему зданию; танцующие дорожки образовывались за мной, с их помощью я надеялся не оставить после себя никакого следа, кроме следа катастрофы.

Каждому своя слава, и я решил, что моя будет грандиозной. Новоиспеченный режиссер, я не сомневался, что мой первый опыт приведет Штернберга в неописуемую ярость («Пузатый, Пузатый, ты играешь не свою роль!»). Я собирался написать слово «КОНЕЦ» в последнем кадре. Мой фильм начался в черно-белые 1930-е (немой фильм, выведенные каллиграфическим почерком реплики персонажей, чуть дрожащее изображение, очертания фигур слегка размыты), а закончится в пылающих и грохочущих 1940-х. Я представлю городу — исключительно для собственного удовольствия, так как никто ни о чем не подозревает, — лучший из фейерверков в ослепительном блеске пламени…

Итак, я чиркнул спичкой.

Некоторое время огонь разгорался: легкие искры то опадали, то вновь воскресали. Длинный язык пламени внезапно взметнулся до самого потолка и охватил пространство вокруг себя. Нежное потрескивание, как разыгрываемая оркестром увертюра, которая, повинуясь палочке властного невидимого маэстро, вот-вот обернется бурей. Цвета: бледно-желтый, почти растворяющийся в белом, внезапное неистовство оранжевого и красного, поглощаемое ярким взрывом, пускающим искры во все стороны. Звук не такой, как вначале, бурный (allegro vivace), полный рычания и бесконечной ярости. И наконец, запах: поначалу умеренно едкий, вскоре невыносимый, быстро распространяющийся с башни по всему зданию.