Журнал - «Подвиг» 1968 № 04

— Что за чертовщина! Тревога. В такую рань!

От пронзительного воя сирен, казалось, дрожали стены комнаты. Город наполнился оглушительными криками. Андре встал на паркет, заскрипевший под его тяжестью, мигом оделся, с завистью и нежностью поглядывая на Анриетту.

Она, словно почувствовав его взгляд, раскрыла глаза и с минуту равнодушно смотрела перед собой.

— Что там еще? — сонно пробормотала она.

— Тревога!

— Что?

Андре повысил голос:

— Тревога! Ты что, вой сирен не отличишь от городского шума?

Она сладко потянулась, зевнула и поплотнее закуталась в одеяло, но мгновенно пришла в себя, вскочила.

— Который час?

— Четверть восьмого.

— О! Когда ты успел одеться?

Он склонился над нею. Тепло ее обнаженных рук вызвало в нем острое желание не покидать этой комнаты никогда. С нежностью, неожиданной для себя, подумал, как они будут встречать такие рассветы после войны. Тихо лежать рядом, и только потом не спеша он станет собираться на работу. И, уже опаздывая, мимоходом чмокнет одного или двух малышей.

— Как спалось, любимая?

— Отлично. А тебе? — Она с лукавой улыбкой посмотрела на него.

Сирены смолкли. На лестнице послышался топот ног — жители дома в панике торопились в бомбоубежище. Доносился чей-то приглушенный голос:

— Быстрее! Не задерживайтесь!

Плакал ребенок.

— Спускаются в убежище, — пренебрежительно бросила Анриетта и кивнула на двери.

— Таков порядок, — улыбнулся Андре. — А теперь, дорогая, прежде чем мы будем погребены под руинами этого дома, нельзя ли подогреть воду? Я должен встретить смерть чисто выбритым.

— Вот и хорошо. Заодно разожги мне газовую плитку.

Андре Ведрин огляделся вокруг.

— Да вон, справа, в углу за ширмой… Спички в кухне на столе.

Помещение, которое она громко именовала кухней, было крохотной кладовой с миниатюрным белым столиком, керосинкой на подставке и настенным шкафом для посуды. Чисто и опрятно, но Андре отметил про себя, что всей утварью в доме давно не пользовались.

Андре Ведрин разжег печку и принес ее к кровати.

— Я смотрю, чего только у тебя нет. Даже газ. Это очень редкая штука в наше время.

— Обмен, дорогой Пьер, обмен! Пять литров газа, разумеется, более или менее разведенного, за три метра настоящей или почти настоящей шерсти… Иди умывайся, а я тем временем встану. И открой, будь добр, ставни.

Он подошел к окну. За ночь улицы занесло снегом, и утром ртутный столбик упал так низко, что его и не видно было совсем, словно он свернулся в клубок до лучших времен. Снег скрипел под ногами у прохожих, закутанных до самых глаз и заметно располневших от множества натянутых на себя свитеров, курток, пуловеров; в воздухе искрились и плясали мириады блесток-снежинок.

Когда Андре заканчивал свой туалет, прозвучал сигнал отбоя.

— Опять ложная тревога, — пробормотал он.

Брился он безопасной бритвой, которая была у Анриетты. Он всегда брился по утрам, когда оставался у нее, но процедуру эту очень не любил. Разве побреешься по-настоящему безопасной бритвой? То ли дело старая опасная бритва, которую он долго и старательно направлял на ремне, как делали это дед я отец.

— У тебя одеколону нет случайно?

— Возьми в сумочке, но не слишком расплескивай. Он теперь дороже газа.

Было слышно, как возвращались из убежища соседи. Малыш, плакавший все время, пока они спускались, приставал к матери:

— Так что: я не пойду в школу?

— О господи! Можно подумать, что ты жить без нее не можешь!

Осторожно Андре капнул дорогую пахучую жидкость на ладонь и растер лицо. Запах ночных фиалок от одеколона смешался с запахом газа.

Когда он возвратился в комнату, Анриетта попросила его подать халат. Он поцеловал ее, поднялся и снял свое пальто с вешалки.

— Ты уходишь?

— Сегодня много работы. Надо разработать праздничную программу и устроить бошам такой праздничек, чтобы он долго не забывался. Мы… — Он запнулся.

Удивленно подняв брови, Анриетта внимательно слушала его. Он улыбнулся и перевел разговор на другое:

— Чем ты будешь заниматься сегодня?

— Шить, как всегда. Я взяла с собой портативную швейную машинку. — Она приподнялась на локте и кивнула на небольшой саквояж, стоявший у окна. — Когда тебя ждать?

— Вечером… Во всяком случае, так я думаю.

Миниатюрные настольные часы, стоявшие рядом с патефоном и альбомом с пластинками, показывали пять минут девятого. Андре поцеловал ее на прощанье и вышел.

Утро показалось ему особенным. Его переполняла нежность к этой необыкновенной, красивой женщине. Они сегодня даже не препирались из-за классической музыки. Хотелось видеть в этом счастливое предзнаменование: значит, он все-таки повлиял на нее.