В этом ребенке есть что-то прекрасное — так говорили все. У Марека Младшего были почти белые волосы и ангельское личико. Старшие сестры обожали Марека Младшего. Возили его по горным тропинкам в оставшейся от немцев коляске и нянчились с ним, как с куклой. Мать не хотела прекращать кормить его грудью; когда он сосал грудь, она погружалась в туманные грезы: ради него она могла бы вся превратиться в молоко и вылиться через свой же сосок — это было бы лучше, чем и дальше оставаться женой Марека Старшего. Но Марек Младший вырос и перестал искать материнскую грудь. Зато ее нашел Марек Старший и смастерил жене еще несколько ребятишек.
А маленький Марек, хотя и такой очаровательный, плохо ел и пищал по ночам. Видно, поэтому отец его невзлюбил. Когда папаша возвращался пьяным, первому доставалось Мареку Младшему. Мать, пытавшуюся защитить сына, он куда ни попадя колотил, и в итоге семейство убегало в горы, оставляя отцу весь дом, а тот ухитрялся до краев заполнить его своим густым храпом. Старшие сестры жалели брата, поэтому вскоре научили его по сигналу прятаться, и с пяти лет Марек Младший большую часть вечеров проводил в подвале. Там он плакал беззвучно, безмолвно, без слез.
Там он и понял, что источник его страданий не снаружи, а внутри и никак не связан с пьяницей-отцом или с материнской грудью. Боль возникает сама по себе — по той же причине, по которой утром восходит солнце, а ночью звезды. Изводит его. Он не знал, правда, что это такое, но порой ему чудилось, что он смутно помнит какой-то теплый, горячий свет, от которого плавится и растворяется все сущее. Откуда он брался — тоже не знал. С детства Марек запомнил полумрак, вечные сумерки. Потемневшее небо, мир, погруженный в беспросветную серость, печаль и холод вечеров, не имевших ни конца, ни начала. Запомнился ему также день, когда в деревню провели электричество. Столбы, перешагнувшие через горы из соседнего села, казались ему похожими на колонны высокого храма.
Марек Младший был первым и единственным человеком из поселка, который записался в сельскую библиотеку в Новой Руде. Теперь он прятался от отца уже с книжкой в руке, а посему времени для чтения было предостаточно.
Библиотека в Новой Руде размещалась в здании бывшего пивоваренного завода, и до сих пор там все пахло хмелем и пивом: стены, полы и своды впитали этот кисловатый запах. Несло им даже от книг, словно их облили пивом. Марек Младший полюбил этот запах. Первый раз в жизни он напился в пятнадцать лет. Было хорошо; он напрочь забыл о полумраке, не видел уже разницы между светлым и темным. Тело стало медлительным и непослушным — это ему тоже нравилось. Казалось, он мог выйти за пределы своего тела и жить припеваючи рядом, ни о чем не думая и ничего не чувствуя.
Старшие сестры одна за другой повыходили замуж и исчезли из дома. Одного младшего брата убило неразорвавшимся в войну снарядом. Другого отдали в специальную школу в Клодзко, ну и старик, как повелось, поколачивал Марека Младшего. Что тот не запер кур, что высоко скосил траву, что сломал ось у молотилки; но когда Мареку Младшему было лет двадцать, он впервые дал сдачи отцу, и с той поры они дрались уже регулярно. При всем при том Марек Младший, когда выдавалось немного свободного времени и не на что было пить, читал Стахуру [2] Эдвард Стахура (1937–1979) — поэт, прозаик, автор-исполнитель песен, бродяга, идеолог бродяжничества, после смерти (самоубийство в 1979-м) стал легендой. Молодежь искала в его прозе и поэзии «современное Евангелие». — Здесь и далее примеч. пер .
. Собственно говоря, специально для него библиотекарши купили собрание сочинений Стахуры в голубых обложках «под джинсу».
Он по-прежнему был очень хорош собой. Белокурые волосы до плеч, по-детски гладкое лицо. И глаза, совсем светлые, как будто утратившие цвет в поисках света на темных чердаках или утомленные чтением томиков в голубых обложках. Но женщины его боялись. С одной он вышел из клуба во время дискотеки и неожиданно потащил ее в кусты бузины, а там содрал с нее блузку. Хорошо, она закричала — выскочили парни и дали ему по морде. А ведь он ей нравился, только, видно, не умел Марек разговаривать с женщинами. Или как-то раз напился и исполосовал ножом дружка своей знакомой, точно имел на нее полные права, точно вообще имел право ножом защищать свои права. Потом дома плакал.
Он пил, и ему нравилось это состояние, когда ноги сами несут тебя по дороге через горы, а всё внутри, а значит, и вся та боль, отключено, как будто щелкнули выключателем, и внезапно сделалось темно. Нравилось сидеть в ресторанчике «Лидо» среди галдежа и дыма, а потом вдруг оказаться непонятно как в поле цветущего льна и лежать там до утра. Умирать. Или пить в «Юбилярше», а потом плестись по серпантину шоссе в деревню с окровавленным лицом и выбитым зубом. Быть, но лишь наполовину, бессознательно. То ли быть, то ли не быть. Утром встать и почувствовать головную боль — ясно по крайней мере, что болит. Ощутить жажду и суметь ее утолить.
Читать дальше