Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной

Нельзя сказать, что я только слушала. Я тоже ей что-то говорила. Когда-то в самом начале я заявила, что боюсь кончины, не смерти вообще, а той минуты, когда я уже буду не в силах ничего перенести на «потом». И что этот страх накатывает на меня всегда в темноте, днем — никогда, и длится несколько кошмарных минут, как эпилептический припадок. Тут уже я старалась сменить тему.

Марта не была врачевателем душ. Она ничего не выспрашивала, не бросала вдруг мыть посуду, чтобы сесть рядышком и похлопать меня по плечу. Не пыталась, как другие, определить время самых важных событий и неожиданно спросить: «Когда это началось?» Даже Иисус не устоял перед бессмысленным искушением и задал этот вопрос бесноватому, которого хотел исцелить. «Как давно это сделалось с ним?» А ведь, казалось бы, ничего нет важнее того, что происходит сейчас, непосредственно у нас на глазах. Что расспросы о начале и конце не добавляют никаких ценных сведений.

Иногда я думала, что Марта не слушает, или же что она бесчувственна, как срубленное, мертвое дерево, ибо, вопреки моим ожиданиям, в такие минуты звон посуды не стихал, а ее движения оставались автоматически ровными. Она казалась мне даже жестокой, и не однажды — как, например, когда откормила тех своих петухов, а потом зарезала и сожрала всех сразу за два осенних дня.

Я не понимала Марты и до сих пор, когда о ней думаю, не понимаю. Да и зачем мне было ее понимать? Какая польза от того, что я осмыслю мотивы ее поступков, обнаружу источник возникновения всех ее россказней? Что дала бы мне ее биография, если вообще таковая у нее имелась? Есть, наверное, люди без биографии, без прошлого и без будущего, которые другим представляются как вечное «настоящее».

Несколько вечеров подряд, сразу же после «Телеэкспресса», приходил Имярек, наш сосед. Р. подогревал вино, сыпал в него корицу и добавлял гвоздику. Имярек каждый вечер рассказывал нам все про зиму, потому что про зиму непременно следует все рассказать, чтобы могло прийти лето. Это была неизменно одна и та же история — о том, как повесился Марек Младший.

Мы слышали эту историю от других, а вчера и позавчера — от Имярека. Но он запамятовал, что уже ее рассказывал, и начинал все сызнова. Зачином служил вопрос, почему мы не приехали на похороны. Мы не могли приехать, потому что случилось это в январе. Мы не могли собраться с духом и поехать на похороны. Шел снег, машины не заводились, аккумуляторы садились. Дорогу за Едлиной занесло, и автобусы стояли в безнадежных пробках.

Марек Младший жил в домике с жестяной крышей. Его кобыла прошлой осенью приходила в наш сад есть падалицу. Она выгребала яблоки из-под прелых листьев. На нас поглядывала равнодушно. По утверждению Р., даже с иронией.

Имярек возвращался из Руды под вечер, когда уже начало смеркаться. Он увидел, что дверь дома Марека Младшего притворена так же, как утром, прислонил велосипед к стене и заглянул через окно внутрь. Увидел его сразу же. Марек не то висел, не то лежал возле двери, неестественно скорчившийся, и, без сомнения, был мертв. Имярек приставил ладонь ко лбу, чтобы лучше видеть. У Марека Младшего было темное, посиневшее лицо и высунутый язык. Зрачки устремлены куда-то вверх. «Во, недоумок, — сказал Имярек сам себе, — даже повеситься не сумел».

Взял велосипед и ушел.

Ночью ему стало как-то не по себе. Все думал, попала душа Марека в рай или в преисподнюю или еще куда, если вообще куда-нибудь попадает.

Проснулся он внезапно, когда уже забрезжил рассвет, и увидел покойника возле печи. Марек Младший стоял и смотрел на него. Имярек разнервничался.

— По-хорошему тебя прошу, вали отсюда. Это мой дом. У тебя есть свой.

Призрак не двигался; не сводил с него глаз и взглядом как будто прошивал его насквозь; странный был взгляд.

— Марек, заклинаю тебя, ступай отсюда, — повторил Имярек, но Марек, или кем он теперь был, не шелохнулся.

Тогда Имярек, преодолев неожиданное отвращение ко всякого рода движениям, встал с кровати и взял в руку резиновый сапог. Вооружившись таким образом, он шагнул в сторону печи. На его глазах привидение исчезло. Имярек заморгал и вернулся в теплую, нагретую постель.

Утром он, когда пошел за дровами, снова заглянул через окно в дом Марека. Ничего не изменилось, тело лежало в той же позе, но сегодня лицо казалось еще темнее. Весь день Имярек таскал с гор дрова в ивовых плетухах, которые сам смастерил прошлым летом. Свозил к дому тонкие березки, которые мог срубить в одиночку, и толстые стволы поваленных елей и буков. Складывал их в сарай, пока не придет пора рубить на поленья. Потом раскочегарил печь, так что плита раскалилась докрасна. Быстро сварил картофельный суп себе и собакам, включил черно-белый телевизор и принялся есть, поглядывая на мелькающие картинки. Не слышал ни слова. Залезая в кровать, перекрестился впервые за последние несколько десятков лет, наверное, со дня конфирмации, а может, с венчания. Это давно забытое движение натолкнуло его на мысль. Сходить со всем этим к ксендзу. На следующий день он робко топтался возле дома приходского священника. Подошел к ксендзу, когда тот быстрым шагом, обходя островки подтаявшего снега, направился в костел. Имярек был не так прост, чтобы взять все и выложить.