Ольга Токарчук - Дом дневной, дом ночной

Нестерпимо, как женщину, захотелось вернуть забытую зажигалку. Он мог бы посветить ею и знал бы, который час. Это многое бы прояснило. Он мог бы при свете ее огонька взобраться наверх и оказался бы там, куда хотел попасть. А так он и не знал даже, куда идти: то ли вправо, то ли влево, вверх либо вниз. Так или иначе, он двинулся прямо, мягко скользя по снегу, как будто на коньках. Ему это нравилось. Дотянет. Дотянет до тепла и света. До девушки дурманящей красоты, с закушенной зубами прядкой светлых волос. За ним на снег бесшумно ложились пятилистники — следы волчьих лап.

Пограничник заметил его. И не перед собой, и не позади, а где-то во тьме. Он был огромный. В его седой шерсти отражался искристый снег.

— Волк, пощади меня во имя государственной границы, — проговорил пограничник в эту тьму.

Волк, идущий следом за ним, остановился. Задумался.

Я очутился в странной, покинутой всеми местности. Понимаю, что заблудился. Бродил по этим унылым пустынным местам; все время стояли сумерки. То и дело я натыкался на собственные приметы и вещи: отпечаток ботинка, оброненную мной зажигалку, шапку, фотоаппарат, и радовался, что я иду по своим же следам. Неожиданно я вышел к ручью. В нем отражалось серое небо. И лицо свое я увидел — оно меня поразило. Всю жизнь мне казалось, что я выгляжу иначе. Я стал умываться и в испуге обнаружил, что вода смывает плоть с моего лица. Это было совсем не больно. Мое лицо таяло, словно было из воска. Растворялось в воде. В конце концов я с ужасом ощутил под пальцами оголенные кости. И в эту минуту осознал чудовищную правду: я умер. Пути обратно не было.

У Марты была одна привычка, которая меня особенно раздражала, — она вставала за мной и из-за плеча следила за тем, что я делаю. Я слышала ее дыхание: легкое, частое, прерывистое — дыхание старого человека. Ощущала ее запах, то был запах сна, постели, разомлевшей от сна кожи. Так порой пахнут дети. Этот запах взрослые стремятся заглушить духами и дезодорантами — отчего начинают пахнуть, как вещи, а не как люди.

Так вот, Марта вставала надо мной и стояла. Чем бы я ни занималась, у меня все начинало путаться. Если я читала, слова разбегались, и терялся смысл предложения. Если писала, мне вдруг становилось не о чем писать. В таких случаях я деликатно отодвигалась, чтобы ее не обидеть, но меня это злило.

Единственное, в чем она мне не мешала, — так это читать эфемериды, сборники особо точных таблиц с координатами небесных светил, наверное, потому, что там не было ни слов, ни предложений, ни даже рисунков, которые можно охватить взглядом. Одни лишь колонки абсолютно бесстрастных цифр, постоянных значений, не допускающих непонимания, раз навсегда рассчитанных и напечатанных черным по белому, чисел от одного до шестидесяти, ибо столько возможностей люди дали времени, чтобы так или иначе себя проявить. Итак, только комбинации чисел и двенадцать простых графических знаков, обозначающих небесное пространство. И еще десять символов небесных тел — вот и все. Достаточно вчитаться в это повнимательней, пробежать глазами ряды и колонки цифр, и, обладая определенными навыками, можно представить себе все в целом, увидеть краткое, неустойчивое равновесие, присущее лишь бумажным «мобилям», которые мастерит моя сестра, — тщательно сбалансированным пространственным конструкциям, которые подвешиваются на шелковых нитях и приходят в движение от едва уловимого движения воздуха в комнате. Однако мобили хрупкие, и их гораздо легче разрушить, чем создать. Мир, представленный в эфемеридах, удивительно прочен, собственно говоря, бессмертен. Видимо, поэтому ничто не может помешать мне его созерцать.

В моих эфемеридах не было, однако, кометы.

— Это год кометы, — сказала Агнешка, наливая мне молока в бидон. — И предпоследний год жизни Папы Римского. Встретятся две стихии, а потом наступит странная зима. Люди начнут дохнуть, как мухи.

Агнешке случалось пророчествовать. Когда изо дня в день видишь Петно, единственное, что можно предчувствовать, — так это конец света. Всякий раз мы слышали новый прогноз будущих событий. Возможности Агнешкиного воображения были безграничны. Кроме того, она умела так растянуть слово во все стороны, что непременно получалась какая-нибудь история, менявшаяся точь-в-точь, как у Имярека менялась в зависимости от времени, места и обстоятельств, в которых была рассказана: вечером или утром, у колодца или же в ресторанчике «Лидо», под вино или под водку.