Энн Ветемаа - Реквием для губной гармоники

Йоханнес поворачивается ко мне.

— Ну и натворил же ты дел! — говорит он. В его голосе огорчение. — Загубил из-за девки жизнь себе и другим. Из-за девки… умный человек… где твоя голова-то была?

— Оставь его в покое!

— Была бы еще девка, а то… — Руки Йоханнеса беспокойно ерзают по коленям. — Немецкая шлюха.

Чувствую, как во мне все напрягается.

— Заткнись, Йоханнес! — В голосе Хейки угроза. — А то будет плохо.

— И так плохо… Чего вам терять — вы босяки. А что с моим хутором будет? Пустят красного петуха — что тогда?

— Навряд ли. Ты себя таким преданным показал. Сам в волостную управу ходил заявлять, что у тебя найдется место для немцев, — говорю я.

— Сопляк! Что ты понимаешь в жизни, — вздыхает Йоханнес.

— Не стоит ссориться. Нам еще долго придется жить под этой святой кровлей в дружбе и согласии. В угоду Якобу и его богу и для подтверждения их могущества. Что было, то прошло, теперь мы здесь, и будет лучше, если мы прекратим эту грызню.

— А вы долго тут собираетесь сидеть? — поднимает голову Йоханнес. Он прекрасно знает, но притворяется.

— Сколько потребуется. И ты вместе с нами. Ты что, думаешь, мы тебя выпустим отсюда? Нет, друг сердечный! Проторчишь здесь ровно столько, сколько и мы. А куда тебе торопиться-то? Сам только что говорил, что немцы тебя прихлопнут, как поймают.

— У меня в Таллине есть знакомые. Я думаю, это самое, ну…

— Раньше надо было думать. Пожевать хочешь? — Хейки встает и вытаскивает из-за органа кусок хлеба. — Только не кроши на пол.

— Неохота мне есть…

— Не тужи, еще придет охота, — ухмыляется Хейки.

— Что с Кристиной? — не в силах сдержаться я.

— А что ей? Допросили — и все. Чего они ей сделают? Один раз всего и допросили-то, а меня три… — снова вздыхает он. — Вот глаз подбили… Ладно бы немцы, так нет, свои же мужики из «Омакайтсе» [4] «Омакайтсе» — военизированная буржуазная организация, действовавшая во время оккупации Эстонии гитлеровцами. . Локса Эльмар, Саласоо Видрик… Односельчане, старые знакомые.

Под глазом Йоханнеса вроде ничего нет, но что его запугивали, может быть, даже били, вполне возможно. Так что опасения Йоханнеса в какой-то мере подтвердились. Я вспоминаю, как он стоял в то утро на лестнице, безвольно опустив огромные ручищи. Раздавленный человек. Стоял, не в силах ничего сказать, как мешок с трухой. Помню, — прямо удивительно, как ясно я все помню, — что он даже дышал не грудью, как обычно, а животом, который дрожал мелкой дрожью при каждом вздохе.

Кристина, согнувшись, сидела на ступеньке, положив на колени разбитую голову Курта, и ее грубая ночная рубаха быстро пропитывалась его кровью. Долго длилось молчание.

— Надо спрятать! — наконец прохрипел Йоханнес. — Сейчас же спрятать! — повторил он.

Йоханнес схватил Курта за ноги.

— Ну-ка, Арне! Подсоби! — Он сказал это так, точно предстояло взвалить на телегу тяжелый мешок, и сам же испугался будничности своего голоса. — Давай поднимем господина Курта, — поправился он с лакейской почтительностью.

Я взял Курта за плечи, потому что Кристина все еще не выпускала из рук его головы. Курт был не тяжелый, но тело его казалось резиновым: оно все растягивалось и растягивалось, голова и ноги повисли в воздухе, а спина все еще касалась земли.

Сперва мы перенесли Курта за сложенные в поленницу дрова, потом в сарай с сеном. Нас точно кто-то огрел палкой по голове: прятать Курта — надо же было придумать такую глупость! И только когда Хейки зашел во двор — мы вместе с ним собирались идти на станцию, — Йоханнес пришел в себя. Он быстро взглянул на стоявший возле березы велосипед, с разбегу вскочил в седло и, наваливаясь всей тяжестью на педали, покатил со двора. Босиком, с болтающимся на брюках ремнем, как был, так и покатил. Ни на что у него больше не было времени. Так он спешил донести.

Но тут Хейки решил вмешаться. Он пересек Йоханнесу дорогу, прыгнул, и мгновение спустя Йоханнес вместе с велосипедом лежал в дорожной пыли.

— Поспеешь и пешком, — проворчал Хейки, топча ногами велосипед, и прежде, чем Йоханнес очухался, спицы были поломаны, а колеса согнуты восьмеркой.

Выпачканный в пыли Йоханнес даже не выругался. Он медленно встал и, не взглянув на свою шикарную заграничную машину, не спеша, тяжелой походкой отправился домой. Почему именно домой? У него ведь там нет ни ружья, ни телефона. Йоханнес и сам, наверное, не знал — почему; брюки на нем едва держались, и на левом локте была ссадина.