Энн Ветемаа - Снежный ком

Нужно сказать этому человеку что-нибудь доброе — как же он в таком виде пойдет домой, о чем станет говорить в районе, что скажет жене? От доброго слова душа оттаивает, это Калев по себе знает.

— У вас там что-то с агитацией… Не принимайте близко к сердцу! Переживем! Сколько меня крыли…

Альберт Розаокс поднял маленькие покрасневшие глазки — да уж не плакал ли он? — и некоторое время пялился на Калева. Потом мелкие злые морщинки сбежались к переносице, на губах выступила пена.

— Знаешь, друг, поди-ка ты…! — бросил он в лицо Калеву, дернулся, будто вырывался, хотя никто его не удерживал, и Розаокса вынесло из туалета.

Калев обиженно посмотрел ему вслед, натужно улыбнулся и с трудом успокоился. Бедный Альберт! Ему уже не верится, что можно просто так, без всякой задней мысли посочувствовать другому человеку. Эхма, до чего дошел человек!

Он подошел к дверям зала, но зайти во время выступления не решился. Когда из-за дверей донеслись слабые рукоплескания и выскользнули двое, он вошел. К счастью, тут же, в конце ряда, было свободное место. Калев сел и стал слушать.

Заседание ничем не отличалось от прочих, ему подобных: в задних рядах читали газеты, примостив их на коленях, страницы переворачивали тихо и при этом преданно смотрели на трибуну. В его ряду двое мужчин помоложе играли в карманные шахматы. Слушатели поприлежнее — в большинстве женщины — сидели в первых рядах и добросовестно записывали. Как всегда, были тут и мастера подремать, которые безошибочно просыпаются на последних фразах оратора. Это умение у них в крови — так мать просыпается на тихий плач ребенка, но не слышит грозы. Уловив привычные модуляции ритма на заключительных словах, прикорнувшие сглатывают, делают вид, будто очнулись от раздумий, и с явно преувеличенным усердием аплодируют, чтобы с началом нового выступления опять погрузиться в дрему. Но к чему иронизировать: многие приехали издалека, намотались в поездах, да и в Таллине как следует не выспишься. И, конечно, в программе всегда есть темы, которые иного приглашенного почти не касаются.

Калев Пилль не любитель подремать, он, скорее, из породы мечтателей, и обычно его мысли бродят где-нибудь по соседству с трактуемой темой.

Как раз сейчас мужчина с невзрачным голосом, в сером костюме, весьма спокойно говорил на далеко неспокойные темы. Зловеще звучали в ушах Калева Пилля грозные слова «ползучая диверсия», «идеологическая эрозия» и другие, им подобные. Его и остальных работников культуры призывали к бдительности: туризм расширяется, гостей приезжает год от года все больше. Конечно, большинство из них бывшие соотечественники с добрыми намерениями, но попадаются среди них и те, чьи планы и задачи далеко не дружественные, кто может даже выполнять задания разведки. Калев навострил уши и искренне вознегодовал на своего соседа, спокойно решавшего кроссворд, — как можно пропускать такое! Говорят же в народе: беспечность впереди, несчастье следом! Докладчик уточнил, что, разумеется, преувеличенное недоверие тоже не метод, но ни в коем случае нельзя терять свою гражданскую гордость, а при необходимости нужно уметь отстоять свою правоту. Нужно быть готовым к ответным ударам, говорил он своим невзрачным, совсем не воинственным голосом.

Ах, как это верно, думал Калев Пилль. Гостей и правда все больше. Минувшей зимой в родных краях побывал Волли Сяэск, Калев и сейчас носит подаренный им галстук. Волли тоже получил достойный отпор, хотя какой из него злоумышленник!

И вот мыслями Калев уже далеко отсюда.

Смачно шлепал веник, к потолку поднималась пелена пара. А на краю полка Вольдемар Сяэск сидел и смотрел Калеву в рот. Марик-комарик, как его прозвали в школе, был мужичком низкорослым, девически хрупкого сложения, с исключительно подвижной клоунской физиономией. Стороннему наблюдателю эти двое на банном полке показались бы банно-прачечным вариантом Давида и Голиафа. Лицо у Марика уже было свекольно-красным, но потел он скупо. А из-под золотистых бакенбардов Калева сочились струйки пота. Его мохнатая грудь похожа была на ворсистый ковер, сбрызнутый водой.

— Прошло то время, когда нас считали винтиками большого механизма. И слово «карьера» уже не звучит уничижительно. Теперь подавай хватку и хозяйскую рачительность. Нет, мы уже не винтики! — И в подтверждение этих слов Калев бухнул кулаком в свою богатырскую грудь. Какой там винтик — винтик, медный и чуть кривой, напоминал как раз Марик-комарик, ныне Vold Saesck, место службы которого на визитной карточке было обозначено как Carrister & Saesck Notary Publik, Vankuver.