Энн Ветемаа - Снежный ком

— Иной раз и почище бываете, — усмехнулся Вольдемар.

— Ну, знаешь!.. Ты, выходит, кроме развеселеньких журнальчиков, еще и политическую писанину исправно почитываешь! — Калев как с цепи сорвался. — Да еще за чистую монету принимаешь! Видал ваши газетенки. И чем эфир засоряете, слыхал, и…

— Где это ты видел такие газеты? — усомнился было Волли.

— Да уж видел! На совещания приглашают, где такие вопросы обсуждаются, — выстрелил Калев Пилль. Нам необходимо быть бдительными! Приезжают разные паршивцы, а потом строчат свои пасквили! — Тут Калеву сделалось неловко — все это звучало по-детски. Так похваляется староста класса, побывав на закрытом собрании в учительской. И вообще, с чего это он голос повысил? Разве на гостей кричат?

И действительно, Волли и впрямь сник. А может, подействовали жара и выпивка — во всяком случае, он поднялся, сказал, что пойдет глотнуть воздуху, и заковылял к дверям, багровый и скрюченный. И снова Калев Пилль пожалел его. Поднялся и вышел вслед за школьным приятелем.

Просыпалась зимняя ночь. С темного неба безмолвно опадали редкие хлопья снега. Баня стояла на взгорье, а внизу расстилались спокойные, отливающие синевой снежные долины. Приятели чувствовали себя вознесенными. А для полноты счастья вдоль шоссе заскользили, позванивая бубенчиком, едва угадываемые сани.

Вольдемар Сяэск вздохнул. И в том, что вздох этот вырвался из самого сердца, сомневаться не приходилось. Он смотрел на Калева снизу вверх — маленький, сухощавый, пучеглазый мужичонка, а гляди-ка, и такой, оказывается, умеет чувствовать, потому что с горькой завистью и грустью у него вырвалось:

— Да, Эстония…

За эти слова Калев все ему простил. И что-то подкатило вдруг к горлу: насколько же он, Калев, богаче и счастливее бывшего приятеля.

Помолчали.

— Тебе что, худо? — теперь Калев был согласен хоть на руках нести Вольдемара обратно в баню.

— Да нет, отлегло.

Воротившись в баню, Вольдемар тут же принял какую-то таблетку.

Роскошный интерьер и ожидавший их коньяк живо рассеяли умиление, и Калев уже лукаво спросил:

— Да ты, никак, наркоман?

— Ulkus duodenici — язва двенадцатиперстной, — сообщил Вольдемар, — а таблетка вроде соды. Он сразу почувствовал себя лучше, подлил коньяку и запил нарзаном.

— Этим нарзаном хорошо запивать, в нем, кажется, есть что-то щёлочное. — Он изучал этикетку, складывая русские буквы в слова. Калев ждал, когда Волли пройдется насчет русского, однако нет, промолчал — очевидно, объявлялось перемирие, по крайней мере, по острым политическим вопросам.

— Теперь мы говорим «щелочное», — поправил Калев и снова поймал себя на том, что разглядывает прелестную голубоглазую греховодницу: в этой зачумленной книжонке она была единственной, от которой не воротило, наоборот, она даже нравилась.

— Моногамия — оно конечно, но… — засмеялся Вольдемар, проследив за его взглядом.

Коньяк разгорячил Калеву кровь, и внезапно он решил, что разыгрывать апостола морали — тоже нелепо. Пусть не считают эстонцев оскопленными пуританами:

— Если честно, супругу свою я, конечно, выше всех ставлю, но ведь от греха даже папа римский не застрахован. Случалось, конечно, не без того, у меня и работа такая: все время с людьми.

— Хе-хе, — захихикал Вольдемар Сяэск, на этот раз вполне уважительно, — я тебя совсем было в ханжи определил… Ясное дело, когда ты эти свои проповеди читаешь, возможностей-то хоть отбавляй. Все тебе в рот глядят, а уж бывалый мужик разом смекнет, кто как смотрит.

— Ну, не совсем так, — вильнул Калев, — но…

— …но где-то рядом, — закончил Волли.

Калев не перечил: если для старины Вольдемара это вопрос жизни и по нему он судит о мужском достоинстве, то пусть себе думает, как хочет!

— То-то, да еще выводок старшеклассниц в придачу, ты же сказал, что ведешь у них уроки. Где это?

— Да в поселке, у нас тут профтехучилище — портних готовим. Но я там не на ставке, я… — Калев хотел подробней остановиться на своей полуслучайной педагогической деятельности, но подробности однокашника не интересовали.

— Белошвейки, белошвеечки, что и говорить! — потер он руки.

Чего ради любовные интрижки так волнуют пожилого человека? — думал Калев. Или у него с этим делом швах? Он глянул на Вольдемара — хиловат, прямо скажем, а в остальном мужчина как мужчина.

— Ты небось и экзамены у них принимаешь?

— Если ты думаешь, что таким образом я использую свое служебное положение, то ошибаешься, — снова вспылил Калев. Но рассердился он потому, что припомнил — с ним случилось как раз обратное — использовать попытались его, Калева Пилля.