Энн Ветемаа - Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

Что касается рая, то в него я не очень-то верю, а вот в перерождение — да. Об этом вроде бы говорил сам Иисус Христос, только потом попы повычеркали эти места из священных книг. Более пятисот лет тому назад аж в Ватикане это объявили ересью. А все потому, что возможность перерождения как бы ставила под сомнение наличие Ада. И сейчас в Библии полно мест, которые они, если б сразу сообразили, непременно повычеркивали бы.

В заключение этой трудной главы, которую я написал, правда, в высшей степени просто, чтобы быть понятым, я все подытожу:

ОН — ЭТО БОЛЬШАЯ ВЕЩЬ В СВОЕМ БОЖЕСТВЕННОМ САМОМ СЕБЕ!

И, если мы не подключимся к злопыхателям и будем честными в душе, то Он нас поймет. А насмешничать над Ним невозможно. Но и любить Бога не просто — так он высок и абстрактен.

И я порадовался, когда прочел, что обычный человек и не сможет горячо возлюбить Бога и Иисуса Христа, если они вдвоем сами его в этом не поддержат. Если они не посеют в его душе семена стремления к вере, дело обречено на провал…

Что касается священников, батраков Бога, то я в состоянии оценить их значение. Хотя думаю, что "святой отец" — не самое лучшее выражение. "Святой сын" я бы еще понял, потому что пастор не отец церкви, а ее сын, который учится на ее истории. И в этом выражении было бы больше смиренности. Вот и "духовный пастырь" — очень и очень красивое выражение. Потому что наша душа нуждается в том, чтобы ее немного попасли. Ну, там пастух играет на дудочке и его овечки думают о красивых вещах и о том, как позаботиться о своей душе. Идиллическая картина!

Только вот меня всегда сердило, когда они о своем верховном пастыре, о Нем Самом, говорят так, что складывается облик какого-то мелочного и придирчивого начальника, который только и делает, что косится на нас и все наши заблуждения тут же придирчиво складывает, чтобы в день последний уложить их на чашу весов нам во вред. Он совсем не такой. И, по счастью, более умные Его слуги понимают это и своим разумом.

Да, как я уже сказал, истинных Его слуг, справедливых и порой даже чересчур строгих священников и пасторов я, несмотря ни на что, глубоко уважаю.

Ведь они взяли на себя право и труд трактовать взгляды Его и моего любимого Иисуса Христа. Гораздо более неблагодарная работа в наше время, чем раньше, — единственными представлять высшие принципы, о которых можно и спорить. Власть и сила прикосновения руки святого Петра — его Сам Иисус признавал краеугольным камнем своей церкви, — которые Петр в свою очередь, дружелюбно хлопнув по плечу, передал другому отцу церкви, святому Линусу (а тот в свой черед — другим) — да, можно опасаться, что сила этого благословляющего толчка наподобие передачи палочки во время долгого эстафетного бега уже порядком подзатухла; другой бы уже поставил ее под сомнение, а я вот не ставлю. Если эти, по большей части высокообразованные люди уверены в своей лицензии, пусть все остается так, как есть. Нет, я не какой-нибудь экспроприатор прав.

В деревне, в саду за нашей баней была своеобычная страна чудес; у моего дедушки, строгого, серьезного, с легким презрением относившегося к жизненным удовольствиям, была все-таки одна слабость — дурман, то есть табачок. За баней росли для удовлетворения единственной страсти моего милого дедушки — пожалуй, в какой-то мере достойной осуждения — высокие растения табака с розовыми или желтыми колокольчиками и сладким медовым запахом. Они как-то не очень вписывались своими широкими разлапистыми листьями в скромную, словно избегающую всего слишком большого и вызывающего природу Эстонии. Но мне, "молодому хозяину" — так в шутку называли меня наши батраки — эти посланцы далеких южных стран очень нравились. (Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что разведение табака было, наверное, откликом на "немецкое время" — тогда мужчинам все время не хватало табака.) Я отнес туда и устроил между грядками бабушкино старое низкое ведро для дойки, и частенько сиживал на нем.

Когда приходил срок, мы с ингерманландкой Лизой получали приказ собрать и высушить листья. Для этого их надо было с помощью рогожной иглы нанизать на веревку и отнести сушиться на чердак. Там мы эти веревки и растягивали. Чтобы листья высохли и стали красивыми, светло-коричневыми. У каждого из нас была своя веревка и игла; когда веревки заполнялись, Лиза как более рослая закрепляла их под крышей между стропилами. Чтобы дотянуться до такой высоты, Лиза ставила друг на друга старые картофельные ящики, ловко вставала на них и справлялась с задачей. Иногда она чуть не падала, вскидывала руки и хихикала. Эта работа, которую должны были выполнять мы с Лизой, была мне очень даже по душе. Лиза тихонько мурлыкала грустные карело-финские песни и рассказывала мне о житье-бытье на своей прежней родине. Я очень скоро стал хорошо понимать ее поющий язык, в котором вроде бы не хватало известной долготы. Иной раз я прямо-таки ждал, когда Лиза кончит работу в хлеву и мы вдвоем полезем на интересно пахнущий чердак, где огромные платяные сундуки были набиты всевозможным старьем. Лиза, надо и это отразить, была очень хорошенькой девицей двадцати трех лет. И само собой казалась приятной и дружелюбной молодой женщиной.