Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

Эн.Эл. растерянно улыбнулся.

— И если вы станете думать «почему и с каких пор это так», то можете сойти с ума. «Сколько еще будет продолжаться подобное свинство?» — спросите вы. Вечно. Даже после глобальной ядерной войны. Ужасно! Пропадает желание подкрепляться и размножаться, а ведь это основа наших основ. Да-а… И я вынужден был заниматься работой, которая меня тяготила, страшила, угнетала, которая являла мне полное бессилие человека. К счастью, со временем и пространством дело не так худо. Гениальные люди несколько облегчили нашу жизнь, выступив с теорией релятивизма; если подумать, что два тела приближаются друг к другу со скоростью двести девяносто девять тысяч семьсот семьдесят шесть километров в секунду, то суммарная скорость их сближения все равно будет не больше скорости одного тела. Лавочка закрылась и никаких гвоздей! Хоть малое утешение.

Эн Эл.не без радости отметил, что он это знает. Выходит, он знает очень много. Только вот …

— С массой тут тоже происходят изумительные вещи — в дело вступает бесконечность, жизнь становится сносной. Но счетного работника такие вещи не касаются, ему суждено подсчитывать заработки трудящихся и кубометры земляных работ.

Якоб признался, что умышленно стал делать ошибки и требовать увольнения, но его, феноменального работника, никак не хотели отпускать.

— После всех сетований мне посоветовали взять отпуск — дескать, чудо природы тоже нуждается в отдыхе. Тогда я выложил им самые свои потаенные мысли, тут уж на меня стали смотреть косо и в конце концов рассчитали.

Конечно, Эн.Эл. проявил интерес к самым потаенным мыслям Якоба.

— Я углубился в такой вопрос — если я перемножу между собой две шестерки, то в какой же точно момент возникнет сумма тридцать шесть. Улавливаете? И еще меня интересовало, какое именно из всех тридцать шестых чисел появляется в данный конкретный момент — ведь их, этих чисел, по всей вероятности чрезвычайно много. А если число и без того уже существует, есть ли вообще смысл заниматься умножением? Как вы полагаете? И то, что существует бесконечное множество тридцать шестых, довольно близко к тому, что их вообще не существует.

Эн.Эл. признался, что сам он, по правде сказать, ни о чем подобном никогда не думал.

— И в математике меня смутило векторное исчисление. Опять же своей безжалостной жестокостью. Я принялся создавать теорию, в которой силы изображались бы не прямой, а веселяще волнистой линией. Само собой, из этой теории ничего не вышло.

Это привело Якоба к мысли о самоубийстве. Но помешало сомнение: если вдруг все эти бесконечные тридцать шесть вообще не существуют, можно ли быть уверенным в том, что существует он сам, Якоб?.. Самоуничтожение такого сомнительного и ненадежного индивида дело еще более сомнительное, даже абсурдное.

Кроме того, он не нашел приемлемого метода — будто бы помешали эстетические соображения. Хорошая и легкая смерть в водных глубинах, однако утопленники, по всей вероятности, выглядят не шибко привлекательно; к тому же он может напугать какого-нибудь веселого молодого купальщика, если тот, нырнув, врежется в него под водой, раздувшегося, всего зеленого… Яды и снотворное казались ему заслуживающими доверия, но только до тех пор, пока он не увидел в учебнике судебной медицины, как выглядят внутренности этих с виду спокойно уснувших людей — при вскрытии, естественно. Никакого покоя и умиротворения — внутри у них все разорвано и разворочено — легкие, печень, почки, сердце … Ох! Ему стало жаль своего тела: сердце бьется так ровно и честно, самоотверженно его обслуживает, а Якоб хочет разорвать его на части. Куда как некрасиво!

И тут Якоба спас сюрреализм. Существование Сальвадора Дали, своеобразие его мира, противоречащего нормальной логике, пробудили чувство упоения: в этом каталонце, одержимом тягучими часами, насекомыми, колдовскими лунными пейзажами и полувставшими фаллосами на подпорках, он обнаружил родственную душу. Хоан Миро своим искусством впрыснул в Якоба порцию оптимизма и ребячливости. Жизнь обрела вкус. Рисовать Якоб не умел, он обратился к поэзии: Аполлинер, Моргенштерн, молодой Арагон и многие другие замечательные мужи появлялись в его бедной холостяцкой квартире, точно дорогие гости. Отныне он был не одинок. Он тоже начал сочинять стихи. Первым внушительным примером стал для него очаровательный сборник стихов Андре Бретона «Седовласый револьвер».