Энн Ветемаа - Лист Мёбиуса

— Вы не так далеки от истины — они в самом деле непомерные формалисты. Я же наоборот стараюсь освободиться от всего формального, от всего соглашательского. В этом смысле меня, пожалуй, можно счесть постанархистом… «Розоватый телеграфный столб рыгнул после обеда по-анархистски, — мечтательно произнес он, устремив взгляд вдаль.

Ветер путался в верхушках деревьев. Кумпол стихотворца сиял в лучах заходящего солнца. Будто голова мученика в нимбе. Где-то кричали ребятишки, глухо бухая по мячу.

— Я разъяснил им, что их раздражает не содержание, а пустопорожняя форма, потому что я сочинил парафразы на существующие и хорошо известные стихотворения. Настоящий формалист тот, кого тревожит форма, кто прежде всего имеет в виду форму. Не так ли? Я разъяснил им это.

Он принялся патетически декламировать:

— Цикл, состоящий из таких стихов в собрании моих стихотворений, кажется, очень им понравился, во всяком случае они заразительно смеялись. Правда, не все. Когда же я начал следующее стихотворение:

«У вас есть претензии к содержанию моих стихов? — спросил я. — В них ведь ни одной моей мысли, я выражаю общепринятую точку зрения. А если вам не нравится форма , значит это вы формалисты, а не я!..»

— Тут они стали поспешно собираться на обед. Я попросил их проявить еще немного терпения и сообщил, что у меня есть совершенно канонические по форме стихи. Весь третий цикл моего собрания. В нем я приближаюсь к лучшим образцам народной поэзии, столь часто печатавшимся в отрывных календарях начала пятидесятых годов, эти ретро действуют на меня освежающе, берут за душу. И я познакомил их еще с одним стихотворением:

— Разве в этих строках нет душевной простоты, равно как классического примитива? Разве они не проникнуты оптимизмом и трогательной детской верой в идею кристальной чистоты? Смею утверждать, что в наше время по-новому, выше, чем прежде, оценивают такие старые стихи. Теперь они никого не оставляют равнодушными, в том числе и вас, я это ясно вижу по вашей ухмылке!

И как же работники редакции отнеслись к этим стихам? — поинтересовался Эн. Эл.

Якоб заметил, что стихи о Джонни явно им понравились, только они не осмелились в этом признаться. Ложный стыд! Однако он выразил надежду, что даже далекие от поэзии и не способные мыслить люди, собравшиеся в издательстве, в один прекрасный день признают свои заблуждения и преодолеют их. А он, Якоб, вполне может подождать. Потому что не представляет свою жизнь вне творчества, а без популярности как-нибудь обойдется.

— Когда Якоб увлекся сочинительством? — спросил Эн. Эл. — В юношеские годы?

Вовсе нет, услышал он в ответ. Якоб решил было повеситься и подыскивал подходящую веревку, когда наткнулся на спасительную поэтическую струну.

— Я был счетоводом — хуже этого ничего себе нельзя представить… — Он передернул плечами от омерзения. — Природа наделила меня особым даром, феноменальными счетными способностями. Я мгновенно могу делить и множить в уме шестизначные числа, извлекать кубические корни и так далее. Это не высшее мировое достижение, но, полагаю, под силу далеко не многим. Как у вас со счетом, молодой человек?

— Серединка на половинку. К сожалению.

— Я бы сказал — к счастью. К вашему большому счастью.

— Почему?

— Если бы вы видели до отвращения ясные, буквально осязаемые закономерности царства цифр, то вами овладело бы чувство полной безнадежности. Вы поняли бы, что связаны по рукам и ногам, что вы порабощены. С младых ногтей на веки вечные. Жуткое дело. Потому что, например, шестьдесят четыре умноженные на сто семнадцать абсолютно безысходно дают семь тысяч четыреста восемьдесят восемь. Не так ли?