Энн Ветемаа - Усталость

— Сборник эссе, — бормочу я. — Небось, ты посоветуешь, чтоб его сопроводили и небольшим послесловием? И чтоб написал его именно я?

— Очень бы неплохо.

— В том духе, что в эстетике Каррика, дескать, есть какие-то несоответствия, свидетельствующие о том, что он не понял до конца…

Тийт не отвечает — он догадался, что я опять зубоскалю. Показывается солнце. Вспыхивает искрами снег. Я гляжу на Тийта: красивый, мужественный, статный. У него шаг спортсмена — раскованный, быстрый, плавный, я едва поспеваю за Тийтом.

— Скоро будет семьдесят пять лет со дня рождения Каррика. Мы решили провернуть несколько мероприятий: на радио, в университете культуры, в обществе «Знание». Мне хотелось бы, Руубен, чтоб и ты принял в этом участие.

До чего же старательно он меня уговаривает, ну в точности как ревностный школьный дядя уговаривал бы какого-нибудь шелопая, истинное место которого в школе трудновоспитуемых. Но я не собираюсь облегчать ему этот разговор!

— Насчет Каррика я в свое время и выступил… в Союзе писателей, верно. Я и положил начало. Но не ты ли был следующим: «Если уж ученики Каррика выступают здесь против него, чего нам еще обсуждать?..» Было или нет?

— Ох, и трудно же с тобой, Руубен!

— Верю.

— Значит, ты никак не можешь?

— Нет. И знаешь, почему? Если выйду на трибуну, так сразу начну… блевать. А может, и плакать. А может, и блевать, и плакать. Бывают ошибки, которых не исправишь. Ведь Каррик умер, понимаешь, умер. И кто в этом виноват? Разве такое можно исправить?

Я чувствую, что голос у меня задрожал. Я чувствую, что вот-вот прямо здесь заплачу. С блевом или без — заплачу.

— И знаешь, что хуже всего? То, что, будь он жив, я мог бы оказаться на банкете справа от него…

— Руубен! Возьми себя в руки!

И он ободрительно сжимает мое плечо. Ободрительно и… оскорбительно. Он выше меня, и это раздражает. Как и то, что он до известной степени прав. Как еще и то, что он всегда до известной степени прав…

Мы идем молча. Я даже не скидываю с плеча его руку, и в этой подчиненности есть что-то мазохистское: и унизительно, и в то же время приятно.

— Слушай, Руубен, почему бы тебе все-таки не лечь в противоалкогольную лечебницу? Неужели тебе так необходимо разыгрывать из себя больную совесть человечества?

Я не отвечаю.

— Нет, правда, можно же все устроить так, что никто не будет знать о лечении.

И тут я чувствую, что не могу больше молчать: та доза мазохизма, в пределах которой еще можно получать удовольствие, сильно превышена. Я вдруг каменею. О, до чего же хочется сказать что-то грязное, вульгарное, лишь бы поколебать его божественную уравновешенность.

— Тийт!

— Да? — откликается он участливо.

Резким рывком я скидываю с плеча его руку, рот мой кривится от злобного смеха, и хоть денег у меня хватает, я, скалясь, кидаю ему в лицо:

— Ну, что ты нудишь, старик? Лучше подкинь пятерку, хочу надраться по самый хобот…

И вот он прошел мимо — бодрый, молодецкий, с молодой женой. Да уж, от него, конечно, больше пользы, чем от меня.

Господи боже, я ведь ни в чем ничуть не виноватее других! Почему же именно я так раскисаю и расклеиваюсь? А другие что?..

Рауль? Ну, хорошо, он существо инфантильное, его душа, небось, и не умеет болеть. Рауль — мальчик на конфирмации, свято верящий в то, что облатка причастия это и в самом деле плоть нашего Спасителя. А будь она и вправду плотью, он все равно ее слопал бы. Ведь так велят…

Александер — тот, действительно, малость опустился. Но у него же нет образования, откуда же ему взять специальность? К тому же, швейцары зарабатывают неплохо. И если он следит за мной, то чуть завидуя, то злорадствуя, так только потому, что ему не удалось «войти в литературу». Он ведь сам в этом признался, когда я таращился в «Du Nord'е» на доску стульчака.

Тийт? Тийт все время идет в гору. Он человек умный, он исправляет ошибки. Сверх меры не страдает и, надо думать, строчит мемуары. Не сомневаюсь, что удачные. Не сомневаюсь и в том, что он и сейчас приносит настоящую пользу.

Я? А кто виноват, что я, словно нечистая людская совесть, шатаюсь по ночному городу? Хотя пардон: я, возможно, обыкновенный пьяница, придумавший интеллигентное оправдание своему пороку! Вполне, вполне возможно, только вот …

Я пробираюсь по мешкам цемента, натыкаюсь на доски. Неосвещенный двор завален строительным хламом. Но я знаю, что вон там, за грудой битого этернита, притаилась задняя дверь склада. Я отыскиваю ее ощупью и вхожу в сени.