Энн Ветемаа - Усталость

Дверь открыл он сам (обычно это делала Маарья). Он стоял взлохмаченный, в довольно мятом халате, и губы его были в чем-то желтом — видно, он только что ел яйцо всмятку. Вторая дверь была приоткрыта, так что я увидел и комнату. На столе не было ни Данте, ни традиционных чашечек, зато, если я не ошибаюсь, на краю лежали носки! Он едва сумел скрыть свой гнев и заставил простоять меня в передней чуть ли не двадцать минут.

Когда наконец меня позвали, он сидел уже в кожаном кресле и все вокруг было в обычном ажуре. Я ликовал, что разоблачил его, но ликовать мне позволили недолго: в тот день он был беспощадно строг и разнес на все корки два моих стихотворения, совсем еще тепленьких.

Теперь я уже способен взглянуть на все по-иному: может, это было не актерством, а всего лишь искусством для искусства. Доктор Каррик был одинок, жена его умерла несколько лет тому назад. Маарья не понимала в его работе ничего. Сам он давно уже не писал стихов, а теоретические его работы были рассчитаны на немногих. Некоторые он сразу же посылал за границу в специальные издания. Каррик не отличался и общительностью, более того, я до сих пор не встречал человека менее светского. Его, конечно, знали, но все-таки он был одинок. Жизнь шла к закату, и я оказался для него находкой. Одиночество доктора Каррика — я, кажется, понял его только теперь: груды книг, долгие вечера над заплесневелой справочной литературой, да, долгие вечера с их особой музейной тоской (не могу найти более точного слова), а в это время за окном звучат голоса, голоса улицы, где течет и бурлит настоящая жизнь, красивая и сочная, осмысленная и бессмысленная. Та самая жизнь, которая, к сожалению, проникает в книги лишь в виде эха. Музейная тоска, книги, книги и все более отчетливое сознание того, что мы никогда, никогда не сможем достичь желанной цели. Конечно же, он нуждался в ученике, в таком общении, где один дает, а другой берет, ведь именно поэтому он и хотел произвести на меня «впечатление». Для того и актерствовал малость.

Я закурил. Синеватые кольца поднялись к потолку, застыли в неподвижном воздухе нетопленной комнаты. На меня смотрел со стены в упор Дюреровский старик — одна бровь была вскинута кверху, словно гибельный серп …

Ах да — у меня же осталось еще вино…

Я достал из буфета бокал, наполнил его и поднес ко рту. Но не выпил до дна, а, наоборот, осторожно коснулся губами края и, сделав один за другим два умеренных глотка, поставил бокал на стол. И тут же поразился: с чего бы это? Ведь никогда я так не пью. Кто же так пил? И когда?

И мне вспомнилось: отец Маарьи. Ведь это он пил однажды вечером точно так же! Одновременно всплыло в памяти и другое: точно такой же звон люстры, какой я слышал сегодня.

Я стою на лестнице, он только что закрыл дверь, а я чувствую: что-то кончилось, я что-то потерял; да, я стою возле двери на лестнице и слышу этот затихающий звон. Затем наступает тишина, долгая тишина. В парадном темно, из окна сломанным крестом падает на лестницу свет, внезапно начинается дождь — жестокий, бурный, проливной. Я слушаю, как он барабанит, и продолжаю стоять. Ну, конечно! Это был наш последний вечер, и он уже кончился.

Как-то после обеда (с моего злополучного выступления в Союзе писателей прошло что-то около недели) Каррик позвонил мне в редакцию и сказал, что ему надо встретиться со мной. Непременно. Я пообещал зайти после работы на улицу Пикк. Каково мне при этом было? Само собой, неважнецки. Он же наверняка хочет поговорить о собрании!

Доктор Каррик встретил меня в передней и, сославшись на усталость, сказал, что не прочь пройтись: если я согласен, мы можем погулять вместе.

Мы дошли с ним до Кадриорга и направились оттуда дальше — к Пирите. Каррик вышел из дому в старомодной жесткой шляпе и хитроумно повязал шею белым шелковым шарфом, заколов его декоративной булавкой. Он молчал. Я тоже молчал, со страхом ожидая, когда же он наконец начнет.

Мы вышли к морю. Вечер был безветренный. Ослепительная оранжевая полоса бежала по черной неподвижной воде прямо к заходящему солнцу. Мы гуляем, гуляем, и я чувствую, что молчание становится все напряженнее.

— Вас выбросили… А я, а я… — прорвалось наконец у меня.

— Знаю, — оборвал он. — Невелика честь — быть сейчас членом Союза.

Мы опять помолчали. После этого он посмотрел на меня и сказал:

— Руубен, нам надо поговорить всерьез. Я вами недоволен. По-моему, я уже не могу вам больше помочь. — Он достал из внутреннего кармана «Рахва хяэль». Я сразу догадался, какой номер. — Это гнусность!.. «…Вершины счастья красно-золотые — на них знамена наши боевые…» — процитировал он яростно. — Скоро будет уже десять лет, как вы пишете стихи, ну, ладно, годы войны не в счет, так ведь все равно порядочно. Вполне достаточно, чтоб хоть немного разбираться в этом деле. А вы рифмуете «золотые» и «боевые»… И еще ставите имя! Кошмар!