Джоди Пиколт - Чужое сердце

Элизабет казалась очень хрупкой, ангелоподобной. Волосы ее были стянуты лентами. Она обнимала отчима за талию.

Я протянула руку и, коснувшись ее щеки, вздрогнула: я почему-то ожидала, что кожа моей дочери будет теплой. Она же оказалась искусственной, прохладной. Я вытащила ленты из волос, аккуратно приподняла ее головку и распушила волосы. Поправила левый рукав трико, чтобы он совпадал по длине с правым.

«Надеюсь, вы довольны», – сказал распорядитель.

Эта девочка совсем не была похожа на Элизабет – ни капли. Она была слишком идеальной. Моя дочь лежала бы с растрепанными волосами, под скомканным одеялом, и руки у нее были бы грязными, потому что она весь день ловила лягушек, и носки были бы разные, и на запястьях болтались бы самодельные браслеты из бисера.

Но в мире, где происходит то, что не должно происходить, порой произносишь слова с противоположным смыслом. Потому я лишь кивнула и молча наблюдала, как он навек закрывает двух людей, которых я любила больше всех на свете.

И вот, одиннадцать лет спустя, я оказалась в той же ситуации – я снова стояла в спальне своей дочери и перебирала ее одежду. Откладывала рубашки, и юбки, и колготы, мягкие, будто из фланели, джинсы и кофту, все еще пахнувшую яблоневым цветом. Я выбрала пару черных расклешенных леггинсов и футболку с феей Тинкер-Белл на груди – эту одежду Клэр носила в самые ленивые воскресенья, когда шел снег и нечего было делать, кроме как читать газету и дремать у камина. Я выбрала нижнее белье – на нем было написано «Суббота», но никаких других дней в этом бардаке я найти не смогла. И в том же ящике я вдруг нашла фотографию, обернутую в красный платок. Поначалу мне показалось, что из овальной серебряной рамки на меня смотрит новорожденная Клэр, – и лишь через несколько секунд я поняла, что это Элизабет.

Фотография раньше пылилась на пианино, на котором никто уже не играл. Сам факт, что я не заметила пропажи, говорил о том, как хорошо я научилась жить новой жизнью.

Потому-то я и сложила одежду в пакет, чтобы отвезти ее в больницу. В этой одежде я надеялась не хоронить свою дочь, а вернуть ее домой.

В последнее время я спал сном праведника. Никакого пота, никакого поноса, никакой лихорадки, вынуждавшей прежде ворочаться до самого утра. Крэш Витал по-прежнему сидел в изоляторе и, следовательно, не будил меня среди ночи своей назойливой болтовней. Разве что офицер из специальной охраны Шэя иной раз шаркал по помосту, расхаживая взад-вперед.

Спал я настолько крепко, что сам удивился, когда проснулся от тихой беседы за стеной.

– Дай мне все объяснить! – попросил Шэй. – Может, есть другой способ?

Мне стало любопытно, с кем он говорит, но ответа не последовало.

– Шэй? – окликнул я. – У тебя все в порядке?

– Я попытался отдать свое сердце, – продолжал он. – И сам посмотри, во что это превратилось. – Шэй лягнул стену, и что-то тяжелое рухнуло на пол. – Я знаю, чего хочешь ты. Но знаешь ли ты, чего хочу я?

– Шэй?

Голос его прозвучал совсем тихо, будто шелест травы.

– Лева?

– Это я, Люсиус.

Воцарилось молчание.

– Ты подслушивал мой разговор.

Считается ли монолог в камере-одиночке разговором?

– Извини, я не хотел… Ты меня разбудил.

– А почему ты спал? – спросил Шэй.

– Потому что сейчас три часа ночи! – ответил я. – Потому что ты и сам должен…

– Я сам должен, – отозвался Шэй. – Верно.

Раздался глухой удар, и я понял, что Шэй упал на пол. Последний раз, когда я слышал этот звук, у него начался припадок. Я залез под нары и выудил свое зеркальце.

– Шэй! – крикнул я. – Шэй?!

Я смог поймать его в отражении: он стоял на коленях у двери, широко расставив ноги. Голову он почтенно склонил; все тело его было усеяно каплями пота, которые в тусклом тюремном свете казались каплями крови.

– Уходи, – велел он, и я, уважив его личную жизнь, вытащил зеркальце из пластинок на двери.

Пряча зеркальце, я краем глаза поймал собственное отражение. Кожа моя была такой же пунцовой, как у Шэя. Но даже это не помешало мне заметить знакомую рубиновую рану, вновь расцветшую на лбу, – шрам, клеймо, несущийся на планету циклон.

Последняя опекунша Шэя, католичка Рената Леду, жила в городке Вифлеем, штат Нью-Хэмпшир. Отправляясь на встречу с ней, я не мог не заметить иронии, скрытой в названии городка, где подростком жил Шэй. На шее у меня стоял тугой воротник, и вид на себя я напустил самый торжественный и одухотворенный. Потому что тормоза мои уже отказывали: я готов был сказать все, что угодно, лишь бы выяснить, как сложилась судьба Грейс.